Даниил Краминов - Сумерки в полдень

— Ты слышишь, милок?

— Слышу, Фекла! — выкрикнул Антон.

— Катерины Егорьевны, сказывают, дома нетути. — Фекла говорила медленно, будто с трудом произносила слова.

— Как нет дома? — поразился Антон. — Ты же хотела позвать ее.

— Мало ли что хотела, — ответила Фекла. — А Егорий Матвев сказывает, что ее дома нетути. И еще сказывает, чтобы ты, милок, не звонил, не отнимал понапрасну время и не бередил душу…

— Ну, спасибо, Фекла, и на этом…

— Не за что, милок.

Антон опустил трубку и отодвинул к стене телефонный аппарат, поставленный им на самый край стола. Теперь Дубравины догадались, кто звонил им, не осмелившись даже поздороваться. Они не хотят, чтобы Катя говорила с ним по телефону, а тем более встречалась. И Катя, как видно, не воспротивилась их желанию. А может, просто не решилась возражать им?..

В оконное стекло вновь постучался косой, с ветром дождь, будто швырнул горстью песка, оставив сверкающие от света фонарей бороздки. Одевшись, Антон достал из чемодана зонтик, который привез в подарок своей бывшей квартирной хозяйке, и повесил его на руку. Случайно бросив взгляд в зеркало шкафа, он в удивлении остановился: типичный лондонец, да и только!

Антон пересек мост, где холодный ветер с остервенением набросился на него, прошел мимо собора Василия Блаженного, мимо Мавзолея Ленина и спустился к Александровскому саду. Окна университета светились ярко, приветливо приглашая, и Антону очень захотелось зайти в знакомые двери, пройтись по знакомым коридорам, подняться по знакомым лестницам и встретить знакомые лица. Они почти всегда улыбались Антону, как и он улыбался им.

Антон миновал университет, свернул на Воздвиженку, пересек Арбатскую площадь и добрался наконец до переулка, на углу которого светились, как и раньше, большие круглые часы.

Переулок, где жили Дубравины, тихий и темный, освещался лишь окнами их высокого дома. Подойдя к дому, Антон остановился на противоположной стороне улицы, отыскал на третьем этаже окна дубравинской квартиры. Окно Катиной комнаты было темным, но она могла находиться в отцовском кабинете или в гостиной, окна которых светились празднично ярко. Прождав минут сорок, Антон вернулся под часы, где обычно он встречался с Катей. Ему хотелось, чтобы Катя, если она дома и знает, что он звонил, вышла к нему. Она не выходила. Антон напряженно всматривался в женские фигуры, спешившие по Арбату в сторону переулка. Но они равнодушно проходили мимо, пряча лица в воротники пальто: из темноты переулка дул пронизывающий ветер.

Когда часы показали десять, Антон с решимостью отчаяния пересек мостовую, вошел в подъезд дома Дубравиных и поднялся по выщербленной лестнице на третий этаж. Перед дверью, обитой коричневой кожей, с эмалевой табличкой «Проф. Г. М. Дубравин», он нерешительно остановился, вдруг вспомнив до мельчайших подробностей тот оскорбительный миг, когда Георгий Матвеевич вытолкнул Антона за эту дверь и, театрально вытянув руку, крикнул: «Вон!»

Антон торопливо спустился по лестнице, боясь, что дверь откроется прежде, чем он выйдет из дому. Вернувшись на прежнее место под часами, Антон прождал там, пока стрелки не сошлись на цифре 11. Ждать еще было бесполезно, и Антон вернулся к Кремлю, пересек широкую, продуваемую ветром Красную площадь и Замоскворецкий мост. С моста он увидел на верхнем этаже гостиницы сверкающий огнями ресторан, но Антон не мог пойти туда: у него не было советских денег.

Наутро, получив документы и деньги и перекусив в кафе, Антон поспешил на Арбат, надеясь встретить Катю. Но и на этот раз он прождал напрасно. Зато он встретил Феклу, которая охотно поведала ему, что «у Катерины Егорьевны и у этого… как его… Ватуйкина таперича все на мази. Юля Вихторна в ем души не чаить, кажись, сама готова за его замуж выйти, и Егорий Матвев очень благоволит ему, Ватуйкину-то».

— Ну а Катя? Как сама Катя? — взволнованно спросил Антон.

— Катерина-то Егорьевна? — переспросила Фекла, словно хотела убедиться, что они говорят об одном и том же человеке. — Известно как — веселится. Ведь женское дело такое — рад не рад, а радость показывай, чтобы мужику приятней было.

— Когда она бывает дома?

— Вечером, — коротко ответила Фекла и, взглянув в насупленное лицо Антона, предупреждающе добавила: — Только теперича она редко одна домой приходит, все чаще с этим… с Ватуйкиным. И он до полуночи у нас сидит, тары-бары разводит, с Юлей Вихторной лясы точит…

Встревоженный дурными вестями, Антон, вернувшись в гостиницу, попытался написать Кате письмо. У него, однако, ничего не получилось. Кроме краткого уведомления о том, что он, Антон, приехал в Москву, чтобы встретиться и договориться с ней обо всем, письмо сплошь состояло из недоуменных и требовательных вопросов: почему не отвечала на его письма? почему не пожелала разговаривать с ним по телефону? почему избегает его? действительно ли полюбила Игоря Ватуева? Перечитав письмо, Антон решил, что Катя не захочет отвечать ему ни устно, ни письменно. Возможно, у нее есть свои такие же недоуменные и требовательные вопросы, на которые она ждет ответа от него. Нужно непременно встретиться с нею и поговорить — поговорить по душам, искренне, со всей откровенностью, без утайки чего бы то ни было. Пусть это будет последнее и окончательное объяснение, но оно должно обязательно состояться. После этого он сразу же вернется в Лондон, оставив Катю в покое навсегда.

Вечером знакомой дорогой он направился в близкий его сердцу переулок, поднялся по мраморной с выщербинами лестнице к запомнившейся на всю жизнь двери и позвонил. Фекла, открыв дверь, одобрительно улыбнулась Антону, зажгла лампочку у зеркала и положила на столик щетку: приказ Юлии Викторовны о том, чтобы приходящие студенты и аспиранты приглаживали волосы, продолжал действовать и распространяться на Карзанова. На его тихий вопрос, дома ли Катя, Фекла шепотом ответила:

— Дома, дома… — Она заботливо сняла волосок с его плеча, продолжая шептать: — Она с Ватуйкиным недавно пришла.

— А где она сейчас? В своей комнате?

— Нет, у Егория Матвева в кабинете, — тем же заговорщицким шепотом отозвалась Фекла. — И Ватуйкин там. И Юля Вихторна.

Антону очень не хотелось объясняться с Катей в присутствии этих людей: отношения между ними касались только их двоих, и никого больше. Однако вызывать ее в коридор и вести разговор о самом важном в его жизни среди старых, облупившихся платяных шкафов, запыленных книжных полок, висящих велосипедов и корыт он посчитал зазорным: возвышенное — а что может быть возвышеннее объяснения, от которого зависит счастье жизни? — не может совершаться в столь будничной и даже смешной обстановке. Он решительно двинулся к двери профессорского кабинета и распахнул ее, хотя знал, что у Дубравиных принято стучать в двери.