Даниил Краминов - Сумерки в полдень

За матовой стеклянной дверью Антон увидел знакомый, плохо освещенный коридор, высокую знакомую дверь. Володя постучал и, услышав «Войдите!», открыл ее.

Двинский, поднявшись из-за большого резного стола, показал рукой на низенький столик, за которым Антон уже сиживал не раз. Они сели.

— Ну что интересного в Лондоне? — спросил Двинский опускаясь в кресло напротив них. Он положил свои пухлые руки с кольцами и перстнями на пальцах на полированную крышку столика.

Антон замялся, не зная, с чего начать. Для него в Лондоне и в Англии вообще все было интересно: новая страна — это новый, необычный и пока еще во многом неизвестный мир. Он понимал, что Двинского интересуют не личные впечатления или «открытия» Антона, а что-то другое, более важное и нужное. Он вспомнил давний разговор в этом кабинете об игре, которую англичане затеяли, как выразился Григорий Борисович, с Гитлером, добавив, что игра может кончиться вовсе не так, как хотят ее участники. Тогда Антон поверил ему, но после всего, что случилось за это время, он все чаще думал, что игроки добились своего, закончив игру именно так, как им хотелось: нас не только вытеснили из игры, чего, по словам Двинского, не могло случиться, но и отстранили от европейской политики, изолировали, оставив наедине с нацистской Германией, за спиной которой стояли ее друзья по оси «Берлин — Рим — Токио».

— Те в Лондоне, кто затеял игру с Гитлером, — помните, мы говорили об этом здесь, за этим столиком? — сказал Антон, — открыто и шумно торжествуют. Они намекают, что выиграли трудную игру, и уверяют, что одержали в Мюнхене историческую победу.

Двинский стукнул по полированной крышке столика.

— Только дураки могут думать, что они выиграли эту игру! — сердито, сквозь зубы произнес он. — И только политические мошенники могут уверять других, что одержали в Мюнхене победу! Можно понять, почему торжествуют в Берлине: одним ударом Гитлер ликвидировал всю систему, созданную Парижем после войны. Предав Чехословакию и фактически отказавшись от союза с нами, Франция поставила все свое будущее в полную зависимость от Гитлера: он сожрет ее, когда захочет. Ей осталось только сдаться на его милость, и она уже начала сдаваться: Франсуа-Понсе услужливо помогает нацистам отнять у Чехословакии все, что те пожелают, а они желают значительно больше того, что предусмотрено даже мюнхенским соглашением. Англия, отворачиваясь от нас, отказывается от единственной силы, способной создать серьезный противовес Берлину в Европе.

— Наши в Лондоне убеждены, что нынешнее английское правительство пошло на соглашение с Гитлером, чтобы открыть ему дорогу через Чехословакию на Советскую Украину, — сказал Антон. — И теперь оно «предупреждает» нас, что Гитлер намерен воспользоваться этой дорогой в ближайшее время.

— Хотят предупредить или столкнуть нас с Германией? — спросил Володя.

— Скорее всего столкнуть, — неуверенно ответил Антон.

Двинский погладил кончиками пальцев темные, набухшие припухлости под усталыми глазами. Он заметно постарел за эти два месяца: видимо, «игра», из которой поклонники Гитлера Гендерсон и Франсуа-Понсе устранили его, заставила советника провести не одну бессонную ночь, нервничать, негодовать.

— Английские дипломаты, — заговорил он, посмотрев на Антона, — мнят себя великими умниками и хитрецами, но почему-то наивно полагают, что Англии принадлежит монополия на политическую и дипломатическую игру и что другие лишены права понимать и учитывать эту игру в своей политике, а тем паче отвечать такой же игрой. И когда мы захотим рассчитаться с ними той же монетой, английским и французским пособникам Гитлера придется солоно.

И хотя Двинский говорил сдержанно, глухо, не повышая голоса, в его словах слышались и беспощадный сарказм, и гневная решимость наказать «умников» и «хитрецов». Володя смотрел на полное морщинистое лицо, многозначительно улыбаясь: он понимал, на что намекал Двинский, и одобрял его.

После разговора с Двинским Антон зашел вместе с Володей в его комнату, где они могли наконец поговорить без свидетелей, по душам. Антон рассказал, хотя и очень коротко, о своей жизни в Лондоне, умолчав, однако, о поездке с Еленой в Блэкпуль и встречах с Пегги. Володя с такой же краткостью поведал о событиях в Берлине, затронувших его самого и близких им обоим людей. Почти мимоходом он вспомнил об Игоре Ватуеве, который проследовал со своим самовлюбленным и заносчивым «чифом» через Берлин в Москву. Игорь намекнул на какие-то предстоящие в ближайшее время «серьезные изменения», но Володя так и не понял, касались они только Игоря или кого-то еще. Видимо, ожидаемые «изменения» радовали его, потому что, намекая на них, Ватуев сиял, словно месяц в ясном небе.

Антон помрачнел и вдруг признался Володе, что заставило его спешить в Москву: боязнь потерять Катю. Володя выслушал признание, озадаченно посматривая на друга, потом тихонько свистнул:

— Теперь я понимаю, о чем говорил Игорь. — Он помолчал, вздохнул и с усмешкой заметил: — Странно, но личные жизни у многих складываются совсем не так, как им хочется.

— Может быть, потому, что люди мало стараются, чтобы устроить свою личную жизнь как следует, — предположил Антон, и Володя согласно наклонил светловолосую голову.

— Может быть, может быть…

Володю позвали «наверх», на совещание, и он заторопился. Провожая Антона по коридору, пообещал позвонить Юргену и сообщить Антону вечером или в крайнем случае завеса утром о результатах разговора.

Предоставленный самому себе, Антон попытался позвонить Тихону Зубову, но дежурный сказал, что Зубовы уехали в Дрезден и вернутся дня через два. Зайдя к консулу и заказав билет на поезд Париж — Варшава, в котором был вагон, идущий от Берлина до Негорелого, Антон покинул полпредство. Он пересек Вильгельмштрассе и прошел под Бранденбургскими воротами. Справа возник пугающе-мрачный, черный остов сгоревшего рейхстага; металлический каркас провалившегося стеклянного купола страшным скелетом поднимался к низкому, влажно-тяжелому небу. Холодный ветер гнал по Аллее Побед мелкую, колючую пыль и, как кнутом, щелкал флагами, свисающими с высокой колонны, построенной в честь победы над Францией в 1871 году, — и тогда французская буржуазия предпочла отдать Париж войскам чужеземных завоевателей, нежели оставить его в руках своего народа. «Деньги всегда были ближе сердцу богачей, чем национальные сантименты», — раздраженно подумал Антон, глядя на колонну. Он круто повернулся и пошел назад.

Вновь миновав Бранденбургские ворота, Антон свернул на Вильгельмштрассе, прошел под окнами английского посольства и остановился напротив имперской канцелярии. Окна были завешены; огромные, обитые медными листами ворота наглухо закрыты, словно за ними остановилась жизнь; балкон, с которого Гитлер совсем недавно приветствовал войска, направлявшиеся к чехословацкой границе, одиноко и неуклюже прилепился возле занавешенной стеклянной двери. Антон вспомнил, как Елене хотелось попасть сюда в их первый день в Берлине и как Хэмпсон напугал ее эсэсовцами, заставлявшими вскидывать руки в нацистском салюте и кричать «Хайль Гитлер!». Втроем они отправились на пароходе-ресторане по Шпрее и каналам за город, и подвыпивший Хэмпсон восторженно расхваливал «бриллиантного дипломата» Гендерсона, хотя и не соглашался с ним, что беззаконие сверху лучше беспорядка снизу.