Даниил Краминов - Сумерки в полдень

— Именно потому, что Карзанов неопытен, несдержан, неуравновешен, мы и предлагаем отозвать его домой, — перебил Щавелева Курнацкий, обращаясь к Малахову. — К тому же, как показала представленная им записка, он лишен способности понимать события, обобщать факты и давать правильные оценки.

— Простите, Лев Ионович, — подчеркнуто вежливо начал Малахов, облокачиваясь о крышку стола, — а чем не понравилась вам его записка?

— Да всем, Михаил Сергеевич! — решительно изрек Курнацкий. — Буквально всем! Самовосхваление — раз. Свалил в одну кучу факты значительные и ничтожные — два. Мальчишеские претензии на оценку всей европейской картины, хотя он видел лишь мелкие кусочки этой картины, — три. И совершенно нетерпимая эмоциональность. Сколько раз мудрые люди указывали нам, — Курнацкий выразительно поглядел на портрет над головой Малахова, — что эмоция в политике — плохой советчик, а в этой записке не просто эмоции, а крики души, вопли.

— Я же сказал, что он горяч, — вступился за Антона Щавелев. — Молод и горяч.

Малахов повернулся к Щавелеву.

— А разве обязательно, чтобы дипломаты были холодны и бесстрастны, как покойники?

— Нет, конечно, Михаил Сергеевич, — поспешил Курнацкий, опередив Щавелева. — Они могут быть страстными не меньше, чем другие, но не должны показывать этого ни противникам, ни друзьям. Там, где начинаются эмоции, кончается дипломатия.

Малахов откинулся на спинку кресла.

— Не знаю, как вам, Лев Ионович, а мне записка Карзанова понравилась.

Курнацкий потянулся в его сторону, стараясь заглянуть в синие властные глаза: он не понимал Малахова, на сочувствие и поддержку которого рассчитывал.

— Чем же, Михаил Сергеевич?

— Многим, — с прежней подчеркнутой вежливостью ответил Малахов. — То, что он, — Малахов кивнул на Антона, — написал, звучит местами наивно, не везде достаточно продуманно, часто излишне резко, но, во-первых, это интересно, а во-вторых, правильно.

— Что же вы нашли в его записке, во-первых, интересного, а во-вторых, правильного? — вкрадчиво, но не без иронии спросил Курнацкий.

— Что? — В голосе Малахова зазвучала раздраженная нотка: ему не понравилась ирония Курнацкого. — Во-первых, в записке интересно то, что она дает представление не только о событиях, но и о людях, делающих ныне буржуазную политику: о выскочках и карьеристах с преступными склонностями, которые правят Германией, о Чемберлене, который помешался на ненависти к Советам и окружил себя поклонниками или прямыми агентами Гитлера, о самовлюбленном трусе Даладье и мошеннике Боннэ, о бесхребетном Бенеше и бессердечном генерале Сыровы, жестокость которого нам известна еще по гражданской войне. Правящий класс ныне выдвигает на роль своих вождей либо негодяев, либо ничтожеств.

— Но это же давно известно, Михаил Сергеевич, — с улыбкой сожаления и превосходства напомнил Курнацкий.

— Да, известно. — Малахов повысил голос, недовольный тем, что его перебили. — Но лишь в период кризиса, когда события поставили правящую верхушку Англии перед выбором — стать на защиту свободы и независимости Чехословакии или оказать поддержку фашистскому агрессору, она показала свое настоящее отвратительное лицо. И в записке правильно подмечено, «кливденская клика», «Англо-германское товарищество» и нынешнее правительство готовы пожертвовать даже национальными интересами Англии во имя союза с Гитлером, которого они готовы поднять на пьедестал как спасителя европейской цивилизации.

— Это поспешное и незрелое заключение, — сдержанно заметил Курнацкий. Его озадачило и смутило, что Малахов повторял доводы молодого работника, однако он рассчитывал на убедительность своей аргументации. — От мюнхенской сделки до союза с Гитлером — дистанция, как говорят, огромного размера, и при нашем умном поведении можно добиться крутых поворотов в политике Англии.

— Например?

— За примерами далеко ходить не надо, — бойко начал Курнацкий, не заметив недоверчивой настороженности в голосе Малахова. — Совсем недавно нам удалось заставить даже Чемберлена обнародовать заявление о готовности к совместным действиям с нами и Францией в защиту Чехословакии. И чтобы добиться этого, надо было только поговорить с нужными людьми и нужным тоном, проявить побольше хитрости и ловкости.

— А наши в Лондоне убеждены, что хитрость и ловкость проявил Чемберлен, — вставил Антон, воспользовавшись короткой паузой. — Этим заявлением он ловко привлек Гитлера к себе.

— Вам бы следовало помолчать, пока вас не спрашивают, — грубо оборвал его Курнацкий.

— Почему же молчать? — спросил Щавелев, вступаясь за Антона. — Он имеет такое же право говорить здесь, как и любой другой коммунист.

— Речь идет не о праве, а о такте, — проворчал Курнацкий. — Карзанов приглашен сюда держать ответ, а не поучать других.

Щавелев тоже повысил голос:

— Все мы здесь не для того, чтобы поучать других, а держать ответ за дело, которое нам поручили.

— Вы уже поучаете, товарищ Щавелев.

— Не больше, чем вы, товарищ Курнацкий.

— А вам следовало бы держать ответ, если не за себя, то за людей, которых вы подбираете и направляете на работу за границу. Они ведут себя, как хотят, суют свой нос куда не следует, говорят, что думают, и пишут все, что на ум взбредет.

— Зато люди, подобранные вами, ведут себя, как вы, товарищ Курнацкий, хотите: суют нос, как вы изволили заметить, только туда, куда вы их пошлете, и говорят и пишут только то, что вам угодно.

Малахов постучал пухлой ладонью по крышке стола, останавливая раздраженный спор между давними противниками. Он часто поддерживал Курнацкого, но постоянно растущая заносчивость Льва Ионовича уже не раз ставила Малахова в трудное положение. Дав распоряжение отозвать Карзанова из Лондона, Курнацкий не удосужился проверить факты, положившись целиком на информацию Грача, а затем, не поговорив с молодым сотрудником, внес предложение освободить его от работы и вернуть в университет. Щавелев, встав на сторону Карзанова, не только обратился в берлинское и лондонское полпредства, но и поручил ему написать о том, что он узнал и увидел, находясь за границей. Записка Карзанова показалась интересной не только Щавелеву, но и Малахову, и тот распорядился размножить ее и разослать тем, кто имел прямое отношение к международным делам, и почти всеми она была оценена положительно. Упрямое нежелание Курнацкого увидеть что-либо положительное в самом Карзанове или в его записке удивляло Малахова и вызывало раздражение.

— Вы говорите, что от мюнхенской сделки до союза с Гитлером — дистанция огромного размера, — сказал он, обращаясь к Курнацкому. Тот, как заметил Антон, насупился, а Щавелев удовлетворенно ухмыльнулся: чем больше Малахов раздражался, тем вежливее говорил. — А между тем, согласно полученным нами достоверным сведениям, германский посол в Лондоне Дирксен донес Гитлеру, что Чемберлен и его министры-единомышленники, выразив готовность помочь нацистам в приобретении «жизненного пространства» на Востоке, предложили заключить союз четырех держав, подписавших мюнхенское соглашение, направленный против нас. Стену изоляции, воздвигнутую вокруг нас, в Лондоне хотят заменить железным кольцом, а потом сжать его.