Даниил Краминов - Сумерки в полдень

Хотя, как ты знаешь, я не люблю красивых фраз, кем бы они ни произносились, я был очарован тем, что сказал «выдающийся деятель», и, когда оратор сходил с трибуны, я вместе со всеми аплодировал ему и готов был броситься к сцене, чтобы приветствовать его. Но мой сосед — пожилой, усталый и чем-то недовольный полковой комиссар — остановил меня: «Куда ты?» — «Пожать руку оратору, — ответил я. — Очень уж здорово говорит». — «А ты вдумался в то, что он говорит?» — «А чего тут вдумываться? Здорово сказано!» — «Здорово-то здорово, — сказал комиссар, — да неверно». — «Что неверно?» — «Да все неверно, — ответил комиссар. — Потому что все отдает левацкой фразой и повторяет почти слово в слово то, что требовали меньшевики вместе с Троцким на ранней стадии нашей революции. И хотя они мнили себя стр-рашными р-р-революционерами, на самом деле помогали мировой буржуазии объединиться против молодой Советской республики». Должен признаться, что после этого я онемел и, конечно, уже не только не рвался к сцене, но и постарался не оказаться на пути оратора, когда он, покидая зал, пожимал руки всем, кто стоял поблизости.

А когда мы спускались по лестнице, комиссар сказал мне, что запомнил оратора еще с питерских времен — он и тогда выступал так же красиво и говорил, что пламя революции должно перерасти в огненную бурю, которая испепелит мир капитала. Он не согласился с Лениным, добивавшимся для измученной страны мирной передышки почти любой ценой, и упрямо отстаивал свою позицию, выступая то на одном, то на другом митинге, за что и был исключен из партии.

Случайно встретив на другой день нашего друга, я спросил, правда ли, что его начальник был исключен из партии за то, что выступал против Ленина, и он сказал, что правда, добавив, однако, не без гордости, что в партию его приняли вновь с личного согласия Ленина. Друг сказал также, что прошлое его начальника могут ворошить только злопыхатели или люди, обиженные им. Я, как ты понимаешь, не злопыхатель и не обижен им и все же счел нужным написать тебе об этом: может быть, пригодится, ведь тебе придется встречаться с ним, если уже не встречался.

Будет время — напиши, как выглядит вблизи капиталистическое окружение, о котором ныне так много говорят. Так ли страшен черт, как его малюют? И что такое борьба за мир, о которой все твердят? Как воюют — все знают, как борются за мир — никто не имеет ясного представления. Может быть, тем, кто занимается миром постоянно, так сказать, изо дня в день, это яснее?

Вчера был в «Эрмитаже» и встретил твою Катю с нашим другом. Сказали, что возвращаются с танцевальной площадки. Конечно, я не сторонник «Домостроя» и всего такого, но все же запретил бы своей девушке таскаться по танцевальным площадкам с парнями вроде нашего друга. Неужели она не может обойтись без танцев даже тогда, когда ты за границей? Впрочем, это ваше дело, я в него вмешиваться не хочу и советов тебе не даю.

Ну, будь здоров. Пиши. Пока по московскому адресу, а если ушлют куда-нибудь в Забайкалье или на Д. В. — это не исключается, — сообщу номер полевой почты».

Это письмо заставило Антона не только задуматься, но и заволноваться: слишком много скрывалось за ним, чтобы понять все сразу. Неужели действительно «мирная передышка» кончилась и мы неотвратимо движемся навстречу большой войне? Антон мысленно одобрил то, что в армию посылают таких людей, как Ефим: он будет хорошим политическим руководителем. А вот «теорию» Курнацкого Антон не мог ни понять, ни одобрить. Антона не интересовало его прошлое — оно давнее, а люди способны меняться, но то, что он проповедовал, могло объединить и восстановить весь враждебный мир против нас. Не мог он также понять, как совмещает Курнацкий проповедь огненной бури, которая освободит мир от капиталистической скверны, со своими поисками «активной безопасности»? Одно исключало другое. А проводимые вместе, эти теории могли втянуть нас в опасное единоборство не только с нацистской Германией и ее союзниками, но и со всем остальным миром. Именно этого и добиваются, как становится очевидным, наши самые заклятые враги. И холод тяжелого и злого недоверия проник в сердце Антона. Неприязнь, которую он испытывал к Курнацкому, перерастала во вражду, и тень ее падала и на Игоря Ватуева. Впервые он почувствовал что-то похожее на недоброжелательность или даже осуждение и в отношении Кати: действительно, неужели она не может обойтись без танцев и без этого самовлюбленного хвастуна?

Не всегда вести, которых ждешь с радостным волнением, приносят радость.

В непогожие осенние дни сумерки приходят в Лондон рано; мутное, почти черное небо опускается на мокрые крыши, и туман, смешанный с водяной пылью, окутывает все: парки, дома, людей. Поэтому осмотр города был для Антона невозможен. Спустившись в вестибюль, он решил позвонить Барнетту, чтобы спросить, когда тот позволит ему заглянуть в его оффис.

— Очень сожалею, но мистера Барнетта нет, — ответил женский голос. — Боюсь, что он уже отправился за море.

— За море? За какое?

— О, вы иностранец! — воскликнула женщина, заставив Антона спохватиться: как же это он забыл, что для англичанина «за море» означает «за границу». — Он улетел в Германию, чтобы освещать завтрашнюю встречу мистера Чемберлена с мистером Гитлером.

Фокса в оффисе тоже не оказалось, хотя он никуда не уезжал. На вопрос Антона, когда редактора ждут на месте, веселый молодой голос ответил, что редактора никогда не ждут: он появляется и исчезает неожиданно, но когда его хотят видеть, то отправляются в «Кафе ройял» — там он проводит большую часть своего времени.

Антон вернулся в отель, в свою тесную, плохо освещенную комнату с большой кроватью и маленьким столиком. В ней пахло тленом и сыростью, будто повсюду были развешаны невидимые мокрые простыни, его душу стали охватывать зябкость и какое-то еще до этого незнакомое Антону чувство неуюта и одиночества. Неожиданно пришедшее уединение, о котором он мечтал в последние недели, оказалось тягостным. Вспомнив своих друзей в Берлине — Володю Пятова и Тихона Зубова, Антон позавидовал им: счастливые, они могут встретиться или даже провести вечер вместе, когда захотят! Он пожалел, что рядом нет и Елены, он теперь не подойдет к двери соседнего номера и не постучит, как стучал, бывало, в «Наследном принце»: «Можно к вам?»

Внимательно и невесело осмотрел Антон свое неуютное жилище. В черном зеве камина виднелась встроенная газовая печка, но она загорелась лишь после того, как он опустил в ее щель шиллинг. На каминной доске стоял радиоприемник, который отказывался включаться до тех пор, пока жилец не нашел к в нем щель с пометкой: «Шиллинги — сюда». Сунув в щель шиллинг, Антон стал вертеть головку волноискателя, всматриваясь в осветившуюся панель радиоприемника. «Москва», на которой остановился указатель, не прослушивалась в Лондоне, только изредка в треске атмосферных разрядов вдруг проскальзывало русское слово. Громче звучал, хотя временами и гас, «Берлин», передававший чью-то длинную и злую речь, направленную против Чехословакии. «Лондон» был близок и ясен, и голос диктора, спокойный, твердый и в то же время доверительный, казалось, доносился из соседней комнаты.