Георгий Дерлугьян - Как устроен этот мир. Наброски на макросоциологические темы

Миросистемный взгляд очень трудно представить в сжатом изложении. Это не теория, а эпистемологическое движение метатеоретического уровня, заявка на смену парадигмы всей науки XIX–XX вв. Основоположник миросистемного анализа Иммануил Валлерстайн лишь обозначил параметры макросоциальной науки будущего, которую предстоит наполнять конкретно-теоретическими построениями.

Возьмите такой пример. Валлерстайн в последние годы дружил и обменивался идеями с бельгийским ученым Ильей Пригожиным, который получил известность и Нобелевскую премию по химии за работы по сложным открытым системам и хаотическим переходам [87]. Весьма неординарный чикагский политолог Джон Паджетт уже много лет ведет работу по синтезу, с одной стороны, идей Броделя и Валлерстайна и, с другой стороны, теорий хаоса и эволюционной биологии, и пытается на этой основе создать сетевую бифуркационную модель возникновения капитализма во Флоренции времен Медичи [88]. С более эпистемологических позиций перспективы подобного синтеза исследует и социолог из Техаса Ричард Ли (недавно сменивший ушедшего в отставку Валлерстайна на посту директора Центра имени Фернана Броделя в Бингэмтоне) [89]. Однако сама возможность и пути применения идей Пригожина и эволюционной биологии в макросоциологическом анализе пока остаются такой же постоянно ускользающей надеждой, как управляемый термоядерный синтез.

Для прояснения возможностей теоретического синтеза нам остается хотя бы указать на потенциальное значение наследия еще одного великого социолога поколения 60-х гг. XX в. Уже упоминавшийся француз Пьер Бурдье отточил концептуальный инструментарий для анализа организации поля культуры и социального структурирования поведения человека в общественных сетях [90]. Распространенна я ошибка – числить Бурдье в модном ряду авторов «французской теории». Однако Бурдье скорее стоит рассматривать в контексте противопоставления всей остальной интеллектуальной среде Франции, включая его бывших однокашников и приятелей Фуко и Деррида. Для понимания направления и тональности работ Бурдье действительно важно знать о его крестьянском провинциальном происхождении и, соответственно, чувстве полного отчуждения от парижской интеллектуальной среды второй половины XX в. Когда в Париже царили экзистенциалистские и марксизианские веяния, набыченный провинциал Бурдье занимал едва ли не консервативные позиции. Он не принял участия ни в движении против войны в Алжире, ни в протестах 1968 г. Но затем, с растущим разочарованием французских интеллектуалов в эгалитарных проектах, Бурдье становится все левее и критичнее. К моменту своей смерти в январе 2002 г. он занимал положение неоспоримо самого влиятельного интеллектуала Франции (каким некогда был Сартр) и при этом всеми признанного архикритика неолиберальной глобализации. Сочетание на французский манер философски усложненного языка, ярко выраженной критичности и, конечно, видной позиции в Париже создали Бурдье репутацию модного социального критика, которая мешает рассмотреть его действительные достижения. А они достаточно просты – тем и сильны.

Введя в свои построения понятие габитуса (что можно перевести как «действие, заданное привычкой»), Бурдье предложил одно из возможных решений давней головоломки соотношения индивидуальной воли и властвующей над ней социальной структуры. Что, кстати, и куда эффективнее упрощенных экономических моделей чисто рационального выбора. Но, пожалуй, ключевые понятия в социологии Бурдье – социальный капитал, поле и траектория. При всем своеобразии подхода, языка и тематики Бурдье, на самом деле он эпистемологически удивительно близок Валлерстайну и Тилли. Главное для всех авторов теоретических прорывов 1970-х гг. – стремление избавиться от абстрактно-нормативных категорий («чистого» капитализма или социализма, «истинной» демократии, «настоящего» искусства, и т. д.) и увидеть вместо них исторически сформировавшееся пространство, структурированное вокруг взаимосвязанных и противостоящих друг другу позиций. Каким образом те или иные личности, группы, институции оказались на своих позициях, какие траектории были связаны с этим, – ответы на эти вопросы проясняют весьма многое. По ходу своего движения по той или иной траектории действующие лица (игроки, агенты) каждого поля обретают или теряют (если траектория пошла вниз) долю социального капитала, характерного для данного поля. Так Бурдье исследовал поля художественного творчества и гуманитарных наук в своей родной Франции. Но так же можно исследовать и государства в миросистеме.

Чтобы прояснить понятие социального капитала (вызвавшее немалую полемику в свое время), позвольте употребить прагматическую доходчивую метафору, которую как-то предложил Иммануил Валлерстайн в ответ на мое сомнение. Капитал – способ сохранения успеха. В зависимости от природы успеха требуются различные формы капитала. Если клубнику прошлогоднего урожая закатывают в банку, то прибыль от предыдущей рыночной комбинации капиталист превращает в денежные инструменты для инвестирования в следующие сулящие выгоду комбинации, профессор копит свои достижения в виде дипломов, списка публикаций и научной репутации, бюрократ создает сети личных связей, инсайдерского аппаратного знания, прошлых обязательств за ожидание будущих услуг. Социальный капитал, поле, траектория, габитус – все это, по сути, довольно простые и при этом надежные инструменты для описания и анализа общественных процессов и практик. Тут есть своя опасность вульгаризации и превращения в слишком доступную моду – с опасностью, как нередко случается, последующего превращения в антимоду. Непосредственно будущее французской социологической школы Бурдье после смерти ее основателя предсказать не берусь. Однако достижения самого Бурдье в микросоциологии сопоставимы с вкладом его соотечественника Дюркгейма. При этом теория Бурдье в высшей степени совместима с другими теориями 1970-х гг. (Валлерстайна и Тилли в первую очередь) и дополняет их весьма удачно. Бурдье показывает, как с макроуровня миросистемы и сравнительно-исторической макросоциологии можно аккуратно, не разбившись, спуститься на уровни обычных человеческих жизней.

Наконец, по меньшей мере, следует упомянуть уникальный для наших дней социологический энциклопедизм Рэндалла Коллинза. Сын американского дипломата, он какое-то время ребенком жил в Москве, в посольстве, и вспоминает, как отец вслушивался по радио в речи Сталина, пытаясь понять смысл происходящего в СССР. Этот ученик Ирвина Гофмана начинал с теории роста формального образования (а, значит, инфляции дипломов) как процесса, сопутствующего бюрократизации современных обществ. Он, среди прочего, возродил геополитическую теорию и с ее помощью, как уже упоминалось, ради теоретического теста предсказал распад СССР. В качестве мыслительного эксперимента Коллинз переформулировал марксистскую схему формаций на основе принципа статусных рынков: обмена и накопления таких показателей статусов и власти, как численность сородичей, особенно женского пола, в первобытном обществе; численность рабов и клиентов в Риме; количество вассалов и демонстрация воинских доблестей в средневековом патримониализме; доходность рыночных ниш в капитализме. В дополнение к этому Коллинз предложил варианты достраивания идей Макса Вебера о путях возникновения капитализма и сравнительном изучении цивилизации на основе современных знаний об истории и религиях Востока; о военно-геополитическом происхождении европейской демократии; о переформировании классов, статусных групп и изменениях в стратификации позднекапиталистических обществ Запада [91]. В монументальной «Социологии философий» Коллинз на материале древнего Китая и Греции, классической немецкой философии и французского интеллектуализма XX в. демонстрирует применимость своей нишево-сетевой теории возникновения творческих озарений – в противоположность традиционным представлениям о гениях-одиночках [92].