Александр Эткинд - Толкование путешествий

История идей потому и интересна как таковая, что идеи не являются отражением истории. Идеи принадлежат к миру воображаемого и в этом своем качестве обладают способностью изменять мир реального. Когда такое вмешательство идей в жизнь приобретает особо крупные размеры, это называют революцией. Русская литература, философия и политическая мысль — не зеркала русской революции; скорее наоборот, революции совершались в текстах, а оттуда смотрелись в свое историческое отражение, тусклое и всегда неверное. Поэтому история текстов, разразившихся революцией, имеет самостоятельное значение. Среди прочего имеют значение и те идеи, проекты, обещания, которые вообще никогда не осуществлялись в политической действительности. Возможно даже, что такого рода фантазии имеют самое большое значение. Именно они привели тех, кто принимал их за реальность, к созданию новой реальности, радикально отличной от знакомых им реальностей, в том числе и от реальностей их воображения.

Традиция социальной истории рассматривает революцию как закономерный итог глобальных процессов в их местном преломлении: преодоление экономической отсталости, индустриальную модернизацию, этап в строительстве национального государства. Применительно к английской революции такие подходы дают сильную интерпретацию практикам ее религиозных лидеров, отклоняющуюся от их собственных идей. Применительно к России возникает обратная ситуация: подход социальной истории явным или неявным образом повторяет лозунги самих авторов революции. Соответственно, ревизия этого подхода в интерпретации английской революции выглядит как возвращение к давно известным и хорошо забытым истинам [1007] См.: Waker М. The Revolution of the Saints: A Study in the Origins of Radical Politics. Cambridge: Harvard University Press, 1965. ; применительно к русской революции такого рода ревизия может показаться открытием [1008] На деле такой подход не нов; см., напр.: Billington J. H. Fire in the Minds of Men. Origins of the Revolutionary Faith. New York: Basic Books, 1980; Stiles R. Revolutionary Dreams. Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. New York: Oxford University Press, 1989; Clark K. Petersburg, Crucible of Cultural Revolution. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1995. .

Либеральный пересмотр истории русской революции — области знания, которая на Западе и в России традиционно, многие десятилетия подряд, была почти монополизирована левыми интеллектуалами, — не обязательно ведет к реабилитации старого режима с его идиосинкразиями. Либеральный пересмотр ведет к новой оценке собственно культурных факторов революции: идей (экономических, религиозных, эстетических, этнографических), ради которых лидеры революции совершали ее, и способов (политических, ритуальных, художественных, психологических), которыми они добивались (или рассчитывали добиться) массовой поддержки. Русская революция, как известная сумма явлений, была практическим следствием известной суммы идей. Эта ревизия более чем решительна, пересмотру подвергаются самые важные из понятий. Культурная революция есть не один из аспектов или этапов революции, а она сама как таковая. Из объекта революции культура становится ее субъектом. Культурная революция — не операция, которую общество совершало над культурой, а операция, которую культура совершала над обществом.

Одним из следствий является изменение в понимании «высокой» культуры элит и «низкой» культуры масс. Современная версия «низкой» культуры была разработана левыми французскими интеллектуалами школы Анналов, возрождавшей романтический интерес к «народу», его быту, праздникам и фольклору. За ней следовали Михаил Бахтин в своем переоткрытии карнавала и Карло Гинзбург в своем переоткрытии ведьм. Американское поколение, получившее студенческий опыт в бурные 60-е годы, совместило все эти влияния с марксистской традицией, и социальная история стала основным руслом профессиональной науки [1009] В новых своих вариантах социальная история занимается тонкими стратегиями исторических субъектов, подвергая их текстуальному анализу и вновь приближаясь к культурной истории (напр.: Fitzpatrick S. Stalin’s Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. New York: Oxford University Press, 1994). . Изменения народной культуры, естественно связанные с базовыми технологиями, считались движителем исторического процесса, а задачей историка признавалось описание массовых ментальностей и неосознаваемых практик.

В основе такого подхода лежит контркультурный, антисемиотический пафос левой идеи, которая возрождается во все новых реинкарнациях: формы, идеи, знаки, надстройка — все это несерьезно, лживо и вообще не более чем саморазмножающиеся симулякры. По-настоящему важно Другое: содержание, значение, базис. Под пером интеллектуала, своего естественного автора и передатчика, левая идеология отрицает ценность собственной культуры (буржуазной, колониальной, мужской и прочее) и вырождается в люкримакс [1010] Об этом понятии, введенном мной в Хлысте в качестве пародии и анаграммы бодрийаровского «симулякра», см. в Предисловии. . Во имя сугубо культурных идей, однако, переделкам подвергались самые глубокие основы жизни, как будто у истории не было других способов доказать несостоятельность проекта, как только попытаться его осуществить, не считаясь с жертвами. Судьба марксизма в разных его исторических приложениях доказывает лучше всего остального, какое значение имеют идеи и их культурные формы, как влияют они на любые процессы — социальные, экономические, психологические и другие, какие только происходят с людьми. В этом парадокс левой идеологии: доказывая вторичность культуры в отношении бытия, она добивается изменения фундаментальных форм жизни на основе возвышенно культурных целей.

В своей берклийской версии новый историзм не ставит под сомнение традицию Анналов и идею «истории снизу» [1011] Однако Гринблатт подверг содержательной критике Бахтина, напоминая о том, что в его описании карнавала «народная культура» вся, без остатка, реконструирована из текста. Гиперболы Рабле переносятся в историю гипотезами Бахтина. Между тем само существование раблезианского текста свидетельствует о вырождении того ритуала, памятником которому он является; см.: Greenblatt. Learning to Curse. P. 64–67, и специальный анализ в: Berrong R. M. Rabelais and Bakhtin. Popular Culture in Gargantua and Pantagruel. Lincoln: University of Nebraska Press, 1986. . Возможно, в этом сказалась интеллектуальная биография его основоположников, очевидным образом связанная с движением 60-х годов. Пересмотр франко-русской, популистской по своему существу концепции «народной культуры» трудно произвести из американской академии [1012] Применительно к фольклору критика его народнических, романтических теорий была сформулирована еще в: Богатырев П. Г., Якобсон Р. Фольклор как особая форма творчества // Богатырев П. Г. Вопросы теории народного творчества. М.: Искусство, 1971. С. 167–296. . Этому мешает демократизм американской жизни, сама атмосфера кампуса. Как раз здесь достигнуто то взаимопроникновение популярной и элитарной культур, которое интеллектуалам дореволюционной России и послевоенной Франции казалось пределом мечтаний. Но, познакомившись со зримыми чертами новой синтетической культуры, они не узнают своей мечты — либо, узнав, с негодованием отвергают, как Бодрийар в своей Америке.