Николай Добрюха - Как убивали Сталина

Хрущев не мог не видеть, что к нему уже не спешат, как раньше. Потому что он терял власть…

Между тем ни до того, ни после лично я от Председателя КГБ Владимира Ефимовича Семичастного ничего по поводу Хрущева не слышал. Зато начальник нашего 9-го Управления Владимир Яковлевич Чекалов во время разговора в его кабинете как-то сказал мне, что вообще-то Хрущев был умным человеком! Я понял, что он сожалеет…

И вскоре… он, Чекалов, был заменен… Хотя, думаю, Чекалова-то Семичастный поставил в известность, что ждет Никиту Сергеевича. Потому что не без ведома Чекалова уже была готова группа по разоружению охраны Хрущева. Делалось все очень быстро. Это я знаю от наших ветеранов, которые поставили меня во главе своего совета… Кстати, группу по разоружению личной охраны возглавлял бывший замначальника отдела этой охраны Иван Петрович Соломатин, которого еще по указанию самого Хрущева освободили от обязанностей заместителя начальника личной охраны и с повышением назначали начальником другого оперативного отдела, отдела, занимавшегося охраной трасс, правительственных городских квартир и т. д. Но непосредственного общения с Хрущевым он уже не имел. И для этого были причины…

После отставки Хрущев размещался в Горках-9. Однако, когда меня вернули в Москву в связи с назначением на должность начальника хозяйственного отдела, а вскоре и заместителя начальника «девятки», т. е. к осени 67-го года, возникла особо не объяснявшаяся тогда необходимость переселить Хрущева в Петрово-Дальнее или Ближнее. Не помню уж. Так снова мои пути пересеклись с Никитой Сергеевичем, но на этот раз он должен был находиться под совсем другим моим наблюдением. Дело было так. Вызывает меня шеф «девятки» Антонов Сергей Николаевич: «Съезди, посмотри новое жилье для Хрущева. ЮВА (Юрий Владимирович Андропов, он Семичастного в мае 67-го заменил) интересуется, что там за дачу Хрущеву дали». ЮВА очень щепетильный был в этих делах… независимо ни от чего. А тут все-таки бывшее первое лицо. Ну, я поехал. Стал осматривать. Дача оказалась очень скромненькая. Одноэтажная. Три или четыре комнаты. Участок соток двадцать или побольше. Прогулочные дорожки. Обычный забор… При власти Хрущева дачу эту занимал управляющий делами Совмина… Степанов такой был. А когда Хрущева сняли, и Степанова убрали. Со временем и дача освободилась. И вот на нее-то и предполагалось переселить Хрущева. Разумеется, удобства были все. Все-таки управляющий Совмина жил. Но, конечно, не по нашей норме, не по норме для членов Политбюро, все было. Вернулся, докладываю: «В сравнении с нашими дачами, Сергей Николаевич, конечно, не тот уровень. Но все удобства есть. Чистенько». Ну и т. д. По-моему, даже кинозал был небольшой. Антонов выслушал и приказывает: «Что ж, бери ее под себя! И имей в виду — там Хрущев будет жить…»

Раз такое дело, назначил на эту дачу нового коменданта, Кондрашова. Потом в своей книге Хрущев его возненавидел. Тот без конца к нему обращался с какими-то вопросами, а наш Кондрашов ему отвечал одно и то же: «Я доложу своему руководству». У Хрущева все какие-то проблемы были. Хрущев вообще нас не любил. Не любил. И не доверял нам. До самой смерти. Там он, кажется, и жил, пока не умер. А я туда больше не ездил. Зачем старое ворошить?..

Возвращаясь к той последней встрече с Хрущевым, что была на охоте, вспоминаю, что несмотря на плохое настроение был он тогда спокоен: не ругался, как обычно, ничем не возмущался, был на редкость уравновешен. А вообще… обычно он не церемонился. Скажем, во время своих выступлений он мог отложить кем-то написанный ему текст и начать все по-своему. А как захватило его, так все — не остановишь. С одного на другое. И понес. Причем, все съезды и пленумы, на которых приходилось мне работать до отъезда в Крым, т. е. до марта 1962 года, он все время, о чем бы ни заговаривал, переходил на Сталина и ругал его, как только мог. Даже в грубой форме. Все время. Обзывал его. Язвил по поводу его внешности. Дескать, отрастил себе живот и напялил мундир генералиссимуса, а мы… все богу на него молились. И в таком стиле, пока духу хватало. И все время ругал органы государственной безопасности. Говорил: «Это безобразники. Мы должны искоренить это дело. Мы должны послать на работу в органы новые кадры. Главным образом, надо с партийной работы туда посылать».

На одном пленуме, когда он выступил в таком плане, выскочил из боковой двери оттуда Семичастный к нам, в «Карьергардный зал»: «Ну что он привязался? Опять как понес нас… такие-сякие и прочее». Семичастный был встревоженный, а я как раз сидел там за столом и дежурил на телефонах для руководства. Семичастный выскочил позвонить: «Где тут у тебя «вертушка»?» Я показал и отошел. Он с кем-то переговорил и, не скрывая обиды, возвратился на пленум, где Хрущев продолжал отчитывать всех, кто попадется под горячую руку. Невыдержанный был человек.

Много раз я слушал и видел выступления Сталина и выступления Хрущева, что называется, в натуральную величину. И если сравнить их, то вот что следует сказать. На массового слушателя выступления Хрущева производили большее впечатление уже хотя бы потому, что он осмелился критиковать Сталина.

Привлекала и форма его выступлений, когда он совершенно отрывался и отключался от текста и начинал делать такие отступления, которые по своему значению перекрывали главную речь.

Что же касается людей государственного масштаба, людей думающих, да и простых людей, понимавших величие Сталина, понимавших неразрывность его слов и дел, на них выступления Сталина, конечно, производили сильнее впечатление. Хотя слушать его было тяжело. Он же тоже выступал подолгу. Причем, он все читал и почти не отходил от написанной им самим речи. Читал с большим акцентом и при этом волновался. И чем больше волновался, тем больше это отражалось на его акценте. Так вместо обычного своего мягкого «мы» он начинал произносить явное «ми». Говорил тихо и не спеша, и довольно однообразно. Зал молчал абсолютно, как будто в нем людей нет. И только когда он заканчивал какие-то подводящие итог фразы, народ взрывался аплодисментами. Но как только он начинал говорить, снова наступала тишина. Это была просто гробовая тишина. Сталин великолепно знал пословицы, литературные образы и исторические факты и часто приводил их в своих выступлениях. Он завораживал связанностью своей речи, в которой одно вызывалось другим и на одном держалось другое. Никто не хотел прослушать и потерять нить разговора, каким был захвачен весь зал. И вместе с тем именно поэтому, именно из-за концентрированности речи, слушать его было тяжело. Однако и удовлетворение от сказанного давало такие новые и ни с чем несравнимые силы, что люди верили, что будет так, как он сказал, и, возвращаясь на свои рабочие места, сразу начинали делать то, что он сказал. Не случайно так быстро восстановили страну после войны. Большинство искренне верило Сталину. А у Хрущева слова часто расходились с делом. Чаще было не так, как обещал Хрущев. И ему переставали и в конце концов совсем перестали верить.