Газета Своими Именами (запрещенная Дуэль) - Газета Своими Именами №22 от 27.05.2014

“Из-за чего?.. Большевики разогнали Учредительное собрание, избранное всем народом, силой власть захватили - вот и поднялось”. Хозяин немного помолчал. “Опять вы не сказали... например, вот, скажем, за что вот вы воюете?”.

“Я воюю? - За Учредительное собрание. Потому что думаю, что оно одно даст русским людям свободу и спокойную трудовую жизнь”.

Хозяин недоверчиво, хитро смотрит на меня: “Ну, оно, конечно, может, вам и понятно, вы человек ученый”.

“А разве вам не понятно? Скажите, что вам нужно? что бы вы хотели?” - “Чего?., чтобы рабочему человеку была свобода, жизнь настоящая и к тому же земля...” - “Так кто же вам ее даст, как не Учредительное собрание?”.

Хозяин отрицательно качает головой.

“Так как же? кто же?”.

“В это собрание-то нашего брата и не допустят”.

“Как не допустят? ведь все же выбирают, ведь вы же выбирали?”

“Выбирали, да как там выбирали, у кого капиталы есть, те и попадут”, - упрямо заявляет хозяин.

“Да ведь это же от вас зависит!” - “Знамо, от нас, - только оно так выходит...”

Минутная пауза.

“А много набили народу-то в Лежанке?” - неожиданно спрашивает хозяин.

“Не знаю... много...”. [...]

Мы прошли Ирклиевскую - идем на Березанскую. [...]

У маленького хуторка думаю получить подводу. Встретил товарища. Вошли во двор. Посреди стоит испуганная женщина...

“Хозяин дома?”.

“Нема”, - лепечет она.

“Где же он?”. - “Да хиба ж я знаю, уихал”.

Объясняю, что мне надо. Женщина от перепуга не понимает.

“Коней моих возьмете... так что я делать буду”, - вдруг плачет она.

“Да не возьму я коней. Мне довести убитого надо. Давай телегу, сама садись, поедем с нами...”.

Вместе запрягаем лошадей. На двор вбегает другая женщина, рыдая и причитая: “Та як же можно, усих коней забирают...”.

Я пошел узнать, в чем дело. На соседний двор въехали кавалеристы, стоят у просторного сарая, выводят из него лошадей. Около них плачет старуха, уверяя, что это кони не военные, не большевистские, а их, крестьянские...

“Много не разговаривай!” - кричит один из кавалеристов.

Я пробую им сказать, что кони действительно крестьянские.

“Черт их разберет! здесь все большевики,” - отвечает кавалерист.

Они сели на своих коней, захватили в повода четырех хозяйских и шумно, подымая пыль по дороге, поехали к станице.

У ворот, согнувшись, плакала старуха: “Разорили, Господи, разорили, усих увели...”.

Я уложил на телегу князя, взял с собой хозяйку и поехал. При въезде в станицу лежали зарубленные люди, все в длинных красных полосах. У одного голова рассечена надвое.

Хозяйка смотрит на них вытаращенными, непонимающими глазами, что-то шепчет и торопливо дергает вожжами.

По улицам едут конные, идут пешие, скрипят обозные телеги. По дворам с клохотаньем летают куры, визжат поросята, спасаясь от рук победителей. [...]

Расставили в степи караулы. Ветер пронизывает насквозь. Нашли маленький окопчик. Две смены залезали туда, а часовой и подчасок ходят взад и вперед в темноте большой дороги. Ветер гудит по проволоке и на штыках...

Новая смена. Старая спряталась в окопчике. Четыре человека скорчились, плотно прижавшись. Тепло. Тихий разговор.

“Слыхали? Корнилов приказал старым казакам на площади молодых пороть?” - “Ну? за что?” - “За то, что с большевиками вместе против нас сражались” - “И пороли?” - “Говорят, пороли”. [...]

Впереди взяли пленных. Подпор. К-ой стоит с винтовкой наперевес - перед ним молодой мальчишка кричит: “Пожалейте! помилуйте!”.

“А... твою мать! Куда тебе - в живот, в грудь? говори...” - бешено-зверски кричит К-ой.

“Пожалейте, дяденька!”.

Ах! Ах! - слышны хриплые звуки, как дрова рубят. Ах! Ах! - и в такт с ними подпор. К-ой ударяет штыком в грудь, в живот стоящего перед ним мальчишку...

Стоны... тело упало...

На путях около насыпи валяются убитые, недобитые, стонущие люди...

Еще поймали. И опять просит пощады. И опять зверские крики.

“Беги... твою мать!” - он не бежит, хватается за винтовку, он знает это “беги”...

“Беги... а то!” - штык около его тела, - инстинктивно отскакивает, бежит, оглядываясь назад, и кричит диким голосом. А по нему трещат выстрелы из десятка винтовок, мимо, мимо... Он бежит... Крик. Упал, попробовал встать, упал и пополз торопливо, как кошка.

“Уйдет!” - кричит кто-то, и подпор. Г-н бежит к нему с насыпи.

“Я раненый! раненый!” - дико кричит ползущий, а Г-н в упор стреляет ему в голову. Из головы что-то летит высоко, высоко во все стороны...

“Смотри, самые трусы в бою - самые звери после боя”, - говорит мой товарищ.

В Выселках на небольшой площади шумно галдят столпившиеся войска. Все толкаясь лезут что-то смотреть в центре.

“Пленных комиссаров видали?” - бросает проходящий офицер.

В центре круга наших солдат и офицеров стоят два человека, полувоенно, полуштатски одетые. Оба лет под сорок, оба типичные солдаты-комитетчики, у обоих растерянный, ничего не понимающий вид, как будто не слышат они ни угроз, ни ругательств.

“Ты какой комиссар был?” - спрашивает офицер одного из них.

“Я, товарищ...” - “Да я тебе не товарищ... твою мать!” - оглушительно кричит офицер.

“Виноват, виноват, ваше благородие...” - и комиссар нелепо прикладывает руку к козырьку.

“А, честь научился отдавать!..”

“Знаете, как его поймали, - рассказывает другой офицер, показывая на комиссара, - вся эта сволочь уже бежит, а он с пулеметными лентами им навстречу: куда вы, товарищи! что вы, товарищи! и прямо на нас... А другой, тот ошалел и винтовку не отдает, так ему полковник как по морде стукнет... У него и нога одна штыком проколота, когда брали - прокололи”.

Вошли на отдых в угловой большой дом. Пожилая женщина вида городской мещанки, насмерть перепуганная, мечется по дому и всех умаляет ее пожалеть.

“Батюшки! батюшки! белье взяли. Да что же это такое! Я женщина бедная!”.

“Какое белье? что такое? кто взял?” - вмешались офицеры.

Шт.-кап. Б. вытащил из сундука хозяйки пару мужского белья и укладывает его в вещевой мешок. Меж офицерами поднялся крик.

“Отдайте белье! сейчас же! Какой вы офицер после этого!”.

“Не будь у вас ни одной пары, вы бы другое заговорили!”.

“У меня нет ни одной пары, вы не офицер, а бандит,” - кричит молодой прапорщик. [...]

Скоро Кореновская. [...]

Бежим вперед. Ничего не страшно. Вон лежит их раненый в синей куртке, наверное матрос. Кто-то стреляет ему в голову, он дернулся и замер... [...]

Брат рассказывает нам о бое под Лабинской: “Нас под самой станицей огнем встретили. Мы в атаку пошли, отбросили их. Потом к ним с Тихорецкой эшелон подъехал - они опять на нас. Тут вот бой здоровый был. Все-таки погнали их и в станицу ворвались. На улицах стали драться. Они частью к заводу отступали, частью за станицу. Нам было приказано за станицу не идти, а Нежинцев зарвался, повел, ну, которые на завод отступили и очутились у нас в тылу. Тут еще начали говорить, что обоз с ранеными отрезан. Мы бросились на завод - выбили. Они бежать в станицу, а там их Марковский полк штыками встретил, перекололи. Здесь такая путаница была, чуть-чуть друг друга не перестреляли... Из тюрьмы мы много казаков освободили. Часть большевиков расстреляли перед уходом, часть не успели”. - “А пленных много было?”. - “Да не брали... Когда мы погнали их за станицу, видим, один раненого перевязывает... Капитан Ю. раненого застрелил, а другого Ф. и Ш. взяли. Ведут - он им говорит, что мобилизованный, то, другое, а они спорят кому после расстрела штаны взять (штаны хорошие были). Ф. кричит: смотрите, капитан, у меня совершенно рваные и ничего больше нет! А Ш. уверяет, что его еще хуже... Ну, тут как раз нам приказ на завод идти. Ш. застрелил его, бросил, и штанами не воспользовались”. [...]