Юрий Грачёв - В Иродовой Бездне. Книга 3

Верность, справедливость часто нарушались. Вот приходят бригадиры и просят: «Освободи работягу, хороший работник, пусть отдохнет».

— Да он не больной, — говорил Лева.

— Ты доходяг меньше освобождай, от них все равно толку не будет, а работяга отдохнет и больше процентов даст.

Приходил иногда и сам начальник колонны и «подсказывал» Леве, кого освободить, а кого гнать в шею, больной он или не больной.

От всего этого Леву мутило, и он невольно вспоминал Заполярный круг и дорогую Ольгу Владимировну, которая, имея большой врачебный опыт, пришла к мысли, что быть врачом и христианином в наши дни невозможно.

Перед тем как лечь спать, Лева в своей комнате склонялся на колени перед Всевышним и молил Его, чтобы Он простил, чтобы помог, научил больше, больше делать добра. Но добра выходило немного, и Лева страшно страдал.

Около трассы строительства были расположены отдельные поселки шорцев — жителей здешней земли. Нередко бывало, что, как только кто-нибудь из них заболеет, они приходили к начальнику колонны и просили врача. Давали подводу, конвой, и Лева ехал в поселок лечить больных. Эти путешествия на свободу, хотя и под конвоем, были для Левы очень приятны. Побыть вне колючей проволоки, повидать вольных людей, оказать помощь — все это было ему приятно.

Однажды Леву вызвали к шорцам в ближайший поселок. Полузанесенные снегом, среди тайги стояли избы.

— Что у вас? — спросил Лева.

— Болеют, очень болеют, много болеют, — ответил их председатель.

Лева пошел по избам. Везде были больные: мужчины, женщины лежали в жару. Была ночь, и Лева осматривал заболевших при свете керосиновых ламп.

«Что это? Грипп? — думал он. — Нет, не похоже, многие бредят». По привычке, выработанной на амбулаторных приемах, он требовал, чтобы больных раздевали. Они только поднимали рубашки. И он увидел сыпь. Сыпь, которую не видал, но о которой читал. Сыпной тиф, эпидемия — мелькнула в голове догадка.

Связавшись по селектору с начальником санчасти лагерей 9-го отделения Сиблага, Лева сообщил, что население поражено сыпным тифом. Диагноз его подтвердился, больное население было особенно изолировано от заключенных и охраны. Конвою было запрещено посещать шорцев. В результате сыпной тиф не прорвался к заключенным. Лечение шорцев проводили местные органы здравоохранения.

Лева усиленно работал, и не только работал. Ему хотелось изучить и обобщить опыт своей работы. Он написал статью о так называемом «крептирующем» (хрустящем) тендовагините — особом заболевании пальцев рук, и, снабдив ее анатомическим рисунком, направил в санотдел, но ответа так и не получил. Им были изобретены и практически проверены при лечении абсцессов, ожогов, обморожений антисептические бинты белой глины. Сообщение об их изготовлении и применении при лечении он направил в БРИЗ управления лагерей, но ответа также не получил. Горько, больно было Леве сознавать, что он отверженный, и отверженный вдвойне. Если обычные заключенные, написавшие ту или иную статью, являются отверженными только однажды, их особенно ценят за хорошую работу и рационализацию, то Лева чувствовал и знал, что над ним висит еще худшая, чем над обычным заключенным (любым вором, бандитом или антисоветчиком), характеристика, данная ему следователем. Он как христианин, верующий, как искатель правды, должен был знать, что все дороги, даже в заключении, для него закрыты. Его здесь терпят, дают работу медработника только потому, что налицо острая нужда в фельдшерах (лекпомах) и врачах. Было больно сознавать эту несправедливость, но лева смотрел на Иисуса, и ему становилось легче. Он понимал, что он на верном пути. «Меня гнали, и вас будут гнать», — говорил Учитель, и слова Его оказались не напрасны.

Единственной большой радостью, как бы отдушиной в спертом воздухе заключения, были письма от матери и от отца. Строки ободрения, утешения были как свежий воздух, доносимый из другого мира…

Когда Лева в этой колонне поправил, насколько смог, санитарно-медицинское дело, его снова вернули в колонну № 8. И здесь Лева налаживал работу стационара и вновь сидел над книгами и занимался, занимался. Колонна эта была очень большая, с этапами прибывали сотни людей. Среди них было много жителей Средней Азии — узбеков, киргизов, казахов. Была масса китайцев с Дальнего Востока. Многие из них приходили в амбулаторию, не зная по-русски ни одного слова, пытаясь знаками объяснить свое заболевание. В климате Горной Шории особенно тяжело было узбекам, не привыкшим к холодным зимам. Лева чувствовал к ним особое сострадание и приветствовал каждого больного: «Салям алейкум, уртак!» — «Алейкум салам», — отвечал больной и, как бы он ни был болен, улыбался.

В своем дневнике Лева делал запись за записью. 24 апреля он записал: «Традиция старого врача — он не может пройти мимо больного, чтобы не осмотреть его».

Для комиссовки прибывших людей из управления приехал врач Багиров. За день он просмотрел 490 человек, но при этом до того переутомился, что был способен только механически прикладывать трубку к груди заключенного. При этом Багиров безбожно матерился. Лева в своем дневнике сделал запись об этом враче. Раньше он никогда не видал его ругающимся:

«Перегрузка дает себя знать, и врач Багиров сильно огрубел, но, рассердившись, он фактически уже не мог устанавливать категорию здоровья».

Больные всячески старались обмануть врача, усиливая свои жалобы. Когда же нужно было быть отправленным в этап со здоровыми, то заключенный, лишенный стопы и голени, мог так браво пойти к врачу, что тот и не заметит патологию конечности.

Лева писал в своем дневнике: «Больной стоит перед врачом и говорит о своем здоровье, жалуется, не говоря правды. Он или симулирет, или аггра-вирует, или наоборот — дезаггравирует. Врачу трудно выяснить правду. Неприложимо положение, что врач должен верить больному. Здесь верить нельзя. Все привыкли лгать и употреблять ложь во спасение. И лучше вначале больного осмотреть, аускультировать., перкутировать, пальпировать и лишь, когда придешь к выводу, тогда спрашивать». Между тем весна приближалась. В воздухе днем все больше веяло теплом, и истощенные заключенные — эти «любители солнца и костра» — все больше тянулись к теплу.

— Эх, только бы дожить до лета! — говорили они между собою.

— Да, доживем до лета, живы будем, — говорили другие.

28 апреля Лева писал родителям:

«Дорогая, любимая мама! Дорогой, любимый папа! Горячо целую вас. Приветствую миром, верой, надеждой, любовью, которая дана нам от Отца Света, нашего Искупителя. Нахожусь теперь в колонне 8. Среди суеты дня часто вспоминаю о вас. Дни идут, как тень, бесследно, бесплодно. И вот уже скоро 1 мая, начало цветущей весны в Поволжье. Здесь, в Горной Шории, все по утрам морозит, лежит снег, лишь днем тает и по дорогам грязь, вода. Так хочется ясных, сухих дней. А жизнь уходит. С 1930 года в общем в узах. Это вторая весна в этом заключении. Как ни привык, но все-таки человеку свобода дорога.