Юрий Грачёв - В Иродовой Бездне. Книга 4

— А вот, — сказал Лева. — Когда Иисуса схватили и стали допрашивать о Его учениках, Он сказал: «Что вы меня спрашиваете, я ничего тайно не делал, спросите слышавших Меня», и не стал рассказывать об учениках.

— Это где написано?

— В одном из Евангелий.

Тартаковский достал Симфонию и стал искать это место.

Нашел и прочел:

— От Иоанна 18-я глава, с 19-го стиха: «Первосвященники же спросили Иисуса об учениках Его и учении Его. Иисус отвечал ему: «Я говорил явно миру и всегда учил в синагоге и в храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего; что спрашиваете меня? Спросите слышавших, что я говорил им; вот, они знают, что я говорю».

— Вот поэтому, — сказал Лева, — мы не говорим о других, а говорим только о себе.

— Но поймите, что это неслыханная дерзость — так отвечать следователю. — Вы могли бы сказать: «Я не знаю» или «Я забыл», а теперь я должен принять в отношении вас меры, и меры жесткие.

Следователь записал в протокол, что Лева отказывается назвать того, кто крестил чапаевскую молодежь; кроме того, занес в протокол, что этот вопрос будет рассмотрен в следующий раз.

Потом он позвонил, и пришел целый ряд сотрудников МГБ, которые ужасались «дерзости» Левы, обвинили его в том, что он «оскорбил следователя», и требовали, чтобы тот написал на подследственного рапорт, чтобы привести его в порядок.

— В карцер, в карцер его, — советовали они Тартаковскому. — Он обнаглел окончательно.

Лева отлично знал, что значит этот карцер. Недавно в их камере сидел военный, которого обвиняли в том, что он «не симпатизировал Сталину». В этом карцере, по его словам, держат три дня, выдавая на день триста граммов хлеба и воду. На третий день выдается один раз горячее. В нем холодно, в нем показываются крысы. Окна в нем нет, но помещение сообщается с каким-то окном, которое, когда его открывают, карцере становится ужасно холодно. Сажают туда без пальто и без постели, производятся непрерывные допросы… Военный далее сказал, что в конце концов у него начались галлюцинации, как из-под железной двери камеры карцера бросались на него огромные собаки…

Лева также слышал, что в это страшное место сажали одного молодого крестьянина из района, которого обвиняли в том, что его отец принадлежал к толстовскому движению и при обыске у этого «преступника» были обнаружены бланки, по которым когда-то освобождали по существовавшему закону от военной службы по религиозным убеждениям. Верил ли этот молодой крестьянин в Бога или же нет, Лева не знал, но когда его посадили в карцер, он не выдержал и двух суток и стал кричать и биться в двери, прося его вывести оттуда, и что он готов подписать все, чего от него хотят, лишь бы не быть в карцере…

Между прочим, его дикие крики слышал Лева, они раздавались по всему коридору.

— Так вот, вы сами выберете наказание, какого вы достойны, — надменно сказал Тартаковский. — Как вы думаете: дать вам пять суток, трое или десять суток? Это максимальное наказание, которое применяется.

— Я ни в чем не виноват, относился к вам с уважением, а если отказываюсь ответить на этот вопрос, то для вас в этом нет ничего оскорбительного.

— Как нет оскорбительного? Какой же я следователь МГБ, если не развяжу язык?

Леву отвели в камеру.

На другой день его вызвали «с вещами». Вещи все отобрали, оставили его в рубашке и в брюках, оставили и фуражку и зачли приговор:

«За дерзкое поведение и оскорбление следователя он, Смирнский, наказуется пятью сутками карцера».

Открылась дверь, и его ввели в это холодное помещение, в котором из мебели была только одна табуретка.

— Отче, прославь имя Твое! — молился Лева, тяжело опустившись на табуретку.

Весь день его не беспокоили. Когда настало время спать, в карцер втащили какую-то деревянную дверь, на которой он имел право улечься спать.

— Господи, дай мне отдохнуть! — молился Лева. — Ты испытываешь мою веру, Ты допустил всю эту горечь, голод и холод: но одно прошу: дай прославить имя Твое! Стал думать о жене, о матери, как они там, что приходится им переживать, как растет маленький сын Павлик… Ничего, ничего не известно. Проходят недели, месяцы в том же городе, и я совершенно отрезан от всего.

— Господи, помоги! Только он начал задремывать, как отворилась дверь и его вызвали на допрос.

— Ну, как вам нравятся новые палаты? — спросил следователь. — Достукались! Лева молчал.

Опять допросы, опять и опять. Но «кто крестил чапаевскую молодежь», больше его не спрашивали.

Наконец его отпустили, и он опять в карцере. Опять сжался в комок, чтобы не мерзнуть, и постарался задремать. Но только задремал, опять отворилась дверь и его снова повели на допрос. Вот и утро. Следователю по телефону кто-то звонит. — Сейчас, сейчас поеду домой. Не беспокойся! — отвечает он. Леву уводят вниз, в карцер. Он ложится на доски, пытается, задремать. Следователь уехал домой после «самоотверженной» трудовой ночи. Его ожидает уют семьи, тепло, хорошая, сытная пища. Он «достойный труженик», а Лева — преступник и к тому же ведущий себя из рук вон плохо.

Только Лева забылся, как подъем, отобрали деревянную дверь. Нужно целый день ходить, сидеть. Утром выдали триста граммов хлеба, кружку воды. Эти триста граммов Лева аккуратно разделил на три части: одну для утра, другую в обед, третью вечером. Обыски велись и в карцере, и когда у него в кармане обнаруживали хлеб, конвой удивлялся:

— Какой ты расчетливый! Делишь, а ведь все сразу съедают… На третий день ему дали горячую баланду. О, как приятна она! Была ночь, когда его допрашивали одновременно Снежкин и Тартаковский вместе. Вопрос был поставлен перед ним один:

— Расскажите о методах, какими вы вовлекаете молодежь в свое вероисповедание.

Лева отвечал, что самое главное, это молитва за гибнущих грешников. Но молитва их совершенно не интересовала. Их интересовало, по существу, второстепенное: экскурсии, поездки за Волгу с молодежью, домашние часы с участием молодежи и проч. Этому они придавали гораздо больше значения, чем молитве.

…С Левой начало твориться что-то неладное: он говорил и тут же забывал, что сказал. Память ослабла, он чувствовал себя как отравленный. Снежкин посмотрел на него и сказал:

— Спать, спать, вам нужно спать!

Они прекратили допрос и опять спустили Леву в карцер. На этот раз он несколько подремал на своей деревянной двери, потом опять допросы, допросы…

— Слушайте, а чего бы вы хотели поесть? — дружелюбно спросил его Тартаковский.

— Мяса, вот так поджаренного мяса, — сказал Лева.