Ноам Хомский - Классовая война

К середине XIX века экономисты, которые высмеивали идею о необходимости помогать людям, потому что людям это якобы вредит, пересмотрели свою позицию. Вы, должно быть, читали труды таких людей, как, скажем, Нассау Сениор, одного из старых ястребов политической экономии. В конце концов, даже он был вынужден признать: «А ведь в этом что-то есть!» Затем вы можете обратиться к Джону Стюарту Миллю, — это уже 1848 год или около того. Это было временем основания современного «государства всеобщего благосостояния». Долгое время «laissez-faire» считалось плохим словом. Почему? Потому что если свести все к простой формуле, то получится, что богачи и власть имущие, а также находящиеся при них интеллектуалы, экономисты и так далее, говорили всем остальным: «У вас нет права на жизнь. Вы имеете право на то, что вы заработали на рыночной площади, но никакого другого права на жизнь у вас нет, и любая попытка помочь вам только вам навредит». Очень скоро, однако, всем этим «чудакам» пришла в голову такая идея: «У нас, может быть, и нет права на жизнь, а у вас нет права на власть. Поэтому мы возьмем ее в свои руки, а вас выкинем вон». Это было уже несколько чересчур. «Наука», как ее называли тогда и как называют сейчас, была очень сговорчивой. Рикардо сравнил законы политической экономии с законами Ньютона, но оказалось, что подобная аналогия не вполне справедлива. Когда что-либо перестает быть инструментом в классовой войне, оно просто меняется. Все неожиданно изменилось и зазвучало примерно так: «Конечно, у вас есть право на жизнь, и нам придется удовлетворить ваши потребности, ибо в противном случае мы лишимся права на власть».

Какую форму примет эта борьба за выживание в наши дни… Она уже приняла видимые очертания. Она приняла антисоциальные формы. Но не следует забывать, что все это отражение социальных и культурных факторов в обществе. Как я уже упоминал, следует взглянуть на Гаити, где она приняла очень конструктивные формы. Если здесь она принимает формы неконструктивные, то в этом наша вина. Кроме нас самих нам обвинять в этом некого.

Д. Б.: Но предположим, что Вы — глава огромной корпорации. Разве не в ваших экономических интересах следить за тем, чтобы в моих карманах не переводились деньги, и я бы мог постоянно покупать вашу продукцию?

— Вопрос интересный, и ответа на него не знает никто. В свое время у национальной экономики США был ответ на этот вопрос. Если вернуться в 1920-е годы, во времена фантастического подъема в сфере автомобильной промышленности, то мы увидим, что этот же самый вопрос был поднят Генри Фордом. Он пришел к тому же заключению, что и вы. Он заявил: «Лучше я буду платить этим ребятам приличные деньги, иначе мои машины никто не станет покупать». Зарплата у его рабочих была выше той, которую от него требовал рынок. Другим пришлось подтянуться. Причины были те самые, на которые вы только что указали, и в условиях национальной экономики это имело смысл.

Имеет ли это смысл в условиях международной экономики? Имеет ли это смысл в условиях, когда у вас есть возможность перенести производство в наиболее бедные и отсталые регионы, где с помощью служб безопасности вы сможете держать людей под контролем, где вам не нужно будет беспокоиться о загрязнении окружающей среды, где множество женщин будут готовы бросить свои фермы и идти работать в самых невыносимых условиях, и умирать от потери сил, чтобы на их место тут же приходили другие. И затем ваше производство вливается в мировую систему, где требования выше и где появляются опытные рабочие, вы возможно платите им чуть больше, но так ли их много? В конце концов, ваша продукция продается богатым людям в любой стране. Даже в самой бедной стране «третьего мира» есть своя, очень богатая элита. Если взять эту модель структуры «третьего мира» и перенести ее на богатые страны, — это только структурная модель, а не нечто абсолютное, — то у них обнаружится даже свой потребительский сектор, что немаловажно. При этом большая часть населения может быть попросту лишней, многие могут находиться в тюрьме, страдать от нищеты или даже умирать от голода. Так что, возникает вопрос: будет ли это работать? С технической стороны вопроса, ответ никто не знает. Но и в любом случае, особой разницы нет. Мы не должны позволять себе ставить этот вопрос. Дело в том, что независимо от того, будет ли это «работать» или нет, это само по себе чудовищно. Фашизм тоже работает. По существу, с экономической точки зрения он работал неплохо, даже весьма успешно. Но это совсем не означает, что фашизм — не чудовищно. Так что есть формальная сторона вопроса: будет ли это работать? И ответа на него никто не знает. Но есть и человеческая сторона: должны ли мы вообще об этом спрашивать? И ответом будет: конечно, нет.

Д. Б.: Что Вы можете сказать о проблеме долга как о тактике навязывания de facto структурного регулирования в США?

— Об этом можно многое сказать. В главном я с вами согласен. То, что говорится обычно по поводу долга, это, по большей части, ерунда. Одна вещь, которая действительно имеет место и которую тщательно скрывают, заключается в том, что это — инструмент для урезывания социальных расходов. Похоже, именно с этой целью он был создан. Большая часть национального долга — долг Рейгана. Если оглянуться назад, то станет понятно, — хотя это можно было понять уже тогда, — что это безумие, построенное на том, чтобы скорее занять и скорее потратить. Эта политика, существенно увеличившая долг примерно на 80 % по сравнению с предшествующими двумя столетиями, была задумана для того, для чего сейчас используется, — для того, чтобы урезать ту часть правительственных расходов, которая причитается основной массе населения, в то время как траты на помощь богатым, например, на Пентагон, только возрастают.

Д. Б.: Возвращаясь к тому, на чем мы остановились в прошлый раз, мне кажется, мы должны про вести четкое разделение между тем, что называется «долгом» и «дефицитом».

— Различие чисто технического порядка. Дефицит — ежегодный учет соотношения прихода и расхода. Долг — это то, что накапливается сверхурочно. Следовательно, когда дефицит остается высоким, долг имеет тенденцию расти. Если дефицит может быть отрицательным, тогда долг сокращается.

Д. Б.: Вы говорили о том, что в дискуссии по поводу долга многое было упущено. Что, например?

— Должен сказать, что серьезные, профессиональные экономисты, такие как Роберт Эйснер, которому принадлежат одни из лучших работ в этой области, ничего не упускали. Но это упускается во время публичных дебатов. Одна из причин заключается в том, что долг, хотя он и в самом деле огромен (он существенно вырос за годы правления Рейгана), тем не менее, в сопоставлении с тем, что имело место в прошлом, или с тем, как обстоят дела в других странах, не кажется столь уж большим. В прошлом он часто бывал и выше, а где-то в других местах он значительно выше и сейчас. Когда говорят, что долг «высок» или «огромен», то имеется в виду вся экономика в целом, скажем, в отношении валового национального продукта, или что-нибудь подобное. В этом смысле, долг, действительно, не кажется столь уж большим.