С.Г. Кара-Мурза - Порочные круги постсоветской России т.1

С середины 1990-х гг. телевидение России стало предоставлять экран для голливудских фильмов, обеляющих и даже прославляющих эту войну. Почему? Разве узнали что-то новое о той войне? Нет, изменились критерии благородства. Стиль, конечно, свой, а тип тот же.

Дикторы телевидения заговорили с ёрничеством и улыбочками, программы наполнились невежеством и дешевой мистикой. По отношению к «чужим» для США фигурам (Кастро, Чавес, Лукашенко) — ирония и плохо скрытое хамство. Наше телевидение стало говорить на том же языке, с теми же ужимками, что на Западе. Но там в личных разговорах интеллектуалы сами признают, что с падением СССР Запад «оскотинился». Это понимание — шаг к выздоровлению. У нас такого понимания не видно. На телевидении возникла особая мировоззренческая и культурная система, шаг за шагом снижающая уровень. Экран испускает поток пошлости, в которой тонет проблема добра и зла. На этот поток нельзя опереться, в нем захлебывается сам вопрос о бытии. Произошло совмещение того, что должно быть разделено.

Телевидение долго крутило лицензионные игровые шоу типа: «Слабое звено», «За стеклом», «Последний герой». Каков идейный стержень этих программ? Утверждение социал-дарвинистских принципов борьбы за существование как закона жизни общества. Неспособные уничтожаются, а приспособленные выживают в процессе «естественного отбора». Умри ты сегодня, а я — завтра!

Социологи пишут, что в этих программах «знания и эрудиция участников все более уходят на второй план. Акцент делается на возможностях победы над противником через подкуп, сговор, активизацию темных, находящихся в глубине души инстинктов. Практически во всех программах прослеживается идея, что для обладания материальным выигрышем — т. е. деньгами, хороши любые средства. Таким образом, программы ориентируют зрителя на определенный вариант жизни, стиль и способ выживания» [8].

В отношении отодвинутой от «праздника жизни» половины населения России наша официальная культура ведет себя, как в отношении низшей расы. Ее просто не замечают, как досадное явление природы, а если и упоминают, то с «романтической» или глумливой подачей. Социальная драма миллионов людей не вызывает минимального уважения. Гастарбайтеры! Бомжи! Пьяницы! — Вот колоритные фигуры российского телевидения!

И ведь такое отношение распространяется на близких! Возникло неожиданное для российской культуры явление геронтологического насилия. Традиционно старики были в России уважаемой частью общества, а в последние десятилетия советского периода — и вполне обеспеченной его частью; но в ходе реформы социальный статус престарелых людей резко изменился. Большинство их обеднели, большая их часть оказались в положении изгоев, ненужных ни семье, ни обществу, ни государству. Крайним проявлением дегуманизации стало насилие по отношению к старикам, которое приобрело масштабы социального явления.

Это явление наблюдается во всех социальных слоях. Изучение проблемы показало, что «социальный портрет» тех, кто избивает и мучает стариков, отражает общество в целом. В составе «субъектов геронтологического насилия» 23,2% имеют высшее образование (плюс студенты вузов — 3%), 36,7% — среднее, 13,5% — среднее техническое, 4,9% — начальное, у 13,4% образовательный уровень неизвестен. 67% насильников — родственники, 24% — друзья и соседи, 9% — «посторонние» [42].

Достоевский сказал странную фразу: «Красота спасет мир». В ней надежда на то, что в последний момент невидимые и слабые силы поддержат человека, не дадут ему упасть. Сейчас красоте явно не справиться. Но вспомним и другие невидимые и слабые силы. Вместе они были бы для нас большой опорой. Но их начали вытравливать из общественного пространства, сживать со света. Есть такая вещь, которая когда-то была привычной и обыденной, — благородство. Теперь о нем говорить не принято, это вещь чуть ли не реакционная.

Наш «средний класс», рожденный реформами, будто переборол старые нормы чести и достоинства. Личная совесть, конечно, осталась, но она без социально контролируемых норм не столь уж действенна. Да, человек в душе раскаивается, а общество сползает в грязь. А ведь без того, чтобы восстановить обязательный минимальный уровень благородства, ни о каком сплочении для выхода из кризиса и речи быть не может.

Иногда кажется, что как только государство и его службы (например, цензура) бросили культуру на произвол судьбы, сразу разорвалась наша связь с культурой модерна, Просвещения. Как будто мы до нее не доросли и без надзора государства сразу разбежались.

Л.Г. Ионин на этот счет пишет: «Тенденция многих систем и групп к закрытости, сознательно культивируемая эзотеричность означают просто нежелание расколдовываться, то есть сознательный вызов духу модерна. Сюда же можно отнести расцвет и приумножение иррационалистических движений, сект, кругов именно в конце XX столетия, когда, как казалось, и должен восторжествовать модернистский рационализм.

Меняется и содержание культуры. Казавшаяся когда-то прочной культурная иерархия исчезает. Скорее, бывшая “высокая культура” обретает субкультурный статус. Культура дифференцируется на мало зависимые, или вовсе независимые друг от друга культурные стили, формы и образы жизни. Культурная индустрия, которая раньше рассматривалась как производительница непрестижной и “дешевой” массовой культуры, оказывается приобретающей новую, не присущую ей ранее функцию — функцию производителя и распространителя не просто “легкой музыки” и эстрадных песенок, а жизненных форм и жизненных стилей. В этой же функции к ней присоединяются масс-медиа» [43].

Например, русской массовой культуре ХХ в. были присущи любовь к книге и умение читать ее, вступая в диалог с текстом. Это — сильное и ценное свойство, важный ресурс устойчивости в грядущие бурные полвека. Сегодня этот элемент культуры сильно поврежден, большинство населения лишено к нему доступа.

Разрывом непрерывности стала в России и деградация культуры мышления. Как будто была проведена большая целенаправленная кампания по разрушению рационального сознания и механизмов его воспроизводства. Да, было оказано сильное воздействие на все каналы социодинамики культуры — на школу и вузы, на науку и СМИ, на армию и искусство. Но не верится, что оно было целенаправленным! Мы просто плохо знаем сложную систему культуры и, потеряв бдительность и осторожность, можем допустить ее разрушение, как это произошло на Саяно-Шушенской ГЭС.

Гёте сказал: «Нет ничего страшнее деятельного невежества». Да, во всех революциях невежество также освобождается от оков (прежде всего от «оков просвещенья»). М.М. Пришвин записал в дневнике 2 июля 1918 г. (вероятно, неточно повторив фразу Гёте): «Есть у меня состояние подавленности оттого, что невежество народных масс стало действенным». Мы должны открыть глаза и признать: именно большевики и Советы тогда обуздали «деятельное невежество». Будучи тесно связаны с народными массами, они не нуждались в том, чтобы заискивать перед ними, но и оставить их в невежестве не могли. Вот первый результат культурной политики 1930-х гг. — высокая адаптивность и массовое умение учиться. Это проявлялось на разных уровнях. В образованном слое удивительно быстро были поняты и встроены в собственную культуру смыслы и нормы Просвещения — прежде всего европейской науки. Это — опыт нетривиальный: тип научного мышления органично встраивается отнюдь не во все культуры традиционных обществ.