Александр Панарин - В каком мире нам предстоит жить?

Нет сомнения, что с подобным процессом предстоит столкнуться и Западу, хотя сегодня этнические и государственные границы в его ареале в основном совпадают. Во-первых, даже субэтносы в определенных условиях способны политизироваться и потребовать суверенитета. Во-вторых, огромный демографический наплыв с Юга на Север (арабы из стран Магриба во Франции, мексиканцы и пуэрториканцы в США, выходцы из Юго-Восточной и Дальневосточной Азии в большинстве западных стран) готовит этнические и конфессиональные дисбалансы уже в обозримом будущем. Если великие суперэтические, просвещенческие по своему происхождению синтезы разрушаются и дискредитируются из конъюнктурных политических соображений – с целью ослабить конкретного противника, то эффект бумеранга, несомненно, сработает.

Выше уже отмечалось, что главная творческая удача российской цивилизации – способность формировать большие межэтнические синтезы – стала ее ответом на вызов равнинного евразийского пространства. В таком пространстве негде спрятаться и изолироваться, следовательно, должно научиться дружно жить вместе. Но сегодня весь мир становится «равнинным» – то есть глобальным и взаимозависимым. В нем тоже невозможно спрятаться, создавая неуязвимые анклавы для избранных. Поэтому безответственное разрушение больших суперэтнических синтезов и заигрывание с племенными богами ради так называемых «стратегических целей» по большому счету следует оценить как стратегию самоубийства. Но единые большие пространства следует отстаивать как общецивилизационное достояние не только потому, что они – условия межэтнического мира. Они являются и условиями развития.

Современная культурология различает великие письменные традиции (источниками которых являются великие Книги мировых религий) и малые, этнические. Малые поддерживают укорененность и идентичность, но развитие обеспечивают только большие традиции. Разрушение СССР стало разрушением большой цивилизационной традиции, формировавшейся в течение нескольких столетий на основе суперэтнического синтеза, в пользу традиций малых. Интеллигенция практически всех республик бывшего СССР ощутила это на себе как натиск варваризации и провинциализации. Отныне большие интеллектуальные, научные, артистические карьеры стали почти невозможными. Властные политические элиты выиграли – суверенитет сделал их «первыми лицами», но интеллектуальные элиты в целом, несомненно, проиграли. Между тем все цивилизации ставили духовную элиту выше политической, духовную власть (Церковь) – выше власти князя. Если государство разрушено, но Церковь устояла – цивилизация возродится. Если разрушена Церковь – надежды нет. Великие интеллектуальные школы – это церкви современного мира. Их разрушение в угоду честолюбию соискателей новой племенной власти – преступление против цивилизации. Только в единых больших пространствах рождаются большие формационные идеи, дающие веру в будущее. Эта вера для современного человека выполняет основные функции великих мировых религий: возвращает надежду, мобилизует дух, оправдывает жертвенность, придает смысл нормам. Разрушение веры в Историю надо признать новейшей, самой опасной разновидностью пострелигиозного нигилизма. Перефразируя Ф. Достоевского, можно сказать: если будущего нет, то все дозволено.

Разумеется, силам нигилизма можно противопоставить фундаменталистское отступление назад, к вседовлеющей традиционалистской догматике. Именно это и предлагают сегодня некоторые теоретики ислама в России. России не следует откликаться на это приглашение. Не только потому, что фундаменталистский потенциал православия исчерпан уже давно – со времен разгрома старообрядчества. Но в первую очередь потому, что гений России является профетическим, обращенным в будущее, и при этом соборное, универсалистское будущее – для всех, а не для избранных. Собственно, все поражения правящей «либеральной» элиты в России связаны с двумя отступлениями от великой русской идеи: с дискредитацией веры в будущее (в Историю) и с моралью успеха для избранных. Сначала избранной казалась Россия, которая в обход других устремилась в «европейский дом», потом надежды стали возлагаться уже не на всю Россию, а на ее несуществующий «средний класс» и наконец – на ничтожное меньшинство связанных с Западом компрадоров. И по мере того как уменьшалось это чувство единого коллективного будущего, уменьшалось и «пространственное чувство», которое Ф. Ратцель считал главным фактором устойчивости государства. Пространство без Истории, без надежды на большое будущее мгновенно обесценилось в глазах людей– его стало некому защищать.

Современный патриотизм, нравится нам это или нет, является, по существу, не почвенническим, а формационным. Сакрализация пространства осуществляется посредством отождествления его с Великим временем – верой в то, что именно здесь гремят колокола Истории и вершится великое будущее. В США инстинктивно чувствуют это и всячески насаждают и среди собственного населения, и повсюду в мире веру во вселенскую историческую миссию Америки. Те в России, кто сегодня играет на понижение, на «остужение» ее исторического и пространственного чувства, обосновывая свою позицию ссылками на неуместность и неадекватность «мессионистских» притязаний, просто не понимают природы ее пространственно-временного феномена. Способность России удерживать, организовывать и цивилизовывать пространство прямо связана с напряженностью ее исторической веры в Большое время. Впрочем, вряд ли это является экзотической особенностью одной России. «Пространственное чувство» современного пострелигиозного человека всюду отличается одной особенностью: те или иные регионы мира выстраиваются в иерархию по критерию их временного исторического потенциала. Не случайно борьба между главными геополитическими соперниками современного мира развертывается в виде конкурса проектов постиндустриального будущего.

Свои программы будущего современные цивилизационные регионы записывают на языке великих религиозных традиций. Некогда М. Вебер, связавший капитализм с протестантской этикой, обосновал мировое лидерство протестантского Запада. Вскоре, однако, обнаружилось, что мобилизационную мораль можно сформировать не только на базе протестантской религиозной традиции; как оказалось, конфуцианско-буддийская традиция способна рождать не менее впечатляющие проекты. Однако если европоцентричной гордыне здесь и дается отпор, то все же довольно ограниченный. Германия и Япония, прежде воплощавшие альтернативу атлантизму, но потерпевшие поражение во Второй мировой войне, взяли экономический реванш, доказав, что они умеют играть по правилам торгово-рыночной атлантической цивилизации не хуже ортодоксальных атлантистов. Это не было вызовом самой модели, это был вызов в ее рамках. Причем подчеркнем: речь идет не только о Германии, но и о Японии. После буржуазной революции 60-х годов прошлого века японская элита разделилась на сторонников антизападного азиатского альянса и западников, проповедующих «выход из Азии». После 1945 года западники возобладали, и Япония вошла в число великой западной «семерки».