Внутренний СССР - Язык наш: как объективная данность и как культура речи

«Повести» и разного рода сказания - при переходе их от одного человека к другому — допускают вариативность смысла, внутренней ритмики, появление каких-то фрагментов, предшествующих или последующих изначально сложившемуся тексту, допускают включения в сложившийся текст ранее не свойственных тем (в смысле освещения вопросов) и аспектов смысла и т.п. Т.е. «повесть» или «сказание» можно пересказать другим людям «своими словами», построив свой порядок слов, в своём эмоционально-смысловом строе психической деятельности.

В отличие от них «слово», обладая ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ некой внутренней особенной структурой («морфологией», объемлющей по отношению к морфологии «слов-слогов» — регистрационных единиц, представляемых в толковом словаре), может быть заменено только иным «словом» на того же рода тему, которое должно быть внятно высказано или написано от начала до конца заново, в ином порядке «слов-слогов» (одно— или двухкоренных слов; при этом корни слов — носители базового смысла) . Хотя при этом новое «слово» может включать в себя какие-то фрагменты «предшествующей редакции», однако все такого рода включения должны быть в согласии с внутренней структурой нового «слова». А поскольку внутренняя структура нового «слова» должна проникать в такого рода включения, то если эти включения по своему предназначению не должны быть точными цитатами, — они неизбежно должны быть в чём-то изменены по отношению к тому тексту, из которого они взяты, для отождествления их внутренней структуры с объемлющей структурой нового «слова» в целом.

То есть:

«Слово» — это особенное явление в языке, частным случаем которого являются единицы регистрационного учёта толковых словарей, содержащие один или редко когда два корня — носителей «единиц смысла», представляющихся неделимыми.

«Слово» как «жанр» изустного или письменного творчества, обладая внутренней ритмикой, несущей некую «музыку (мелодию и обертоны) речи» или архитектуру порядка букв-образов [73], во многом подобно музыкальным произведениям в том смысле, что: его можно воспринять как целостность и в передаче другим воспроизвести настолько точно, насколько позволяет власть над собственной памятью. И соответственно, рассуждать о смысле произведения изустного или письменного речевого творчества, принадлежащего к жанру «слова», не выслушав или не прочитав его от начала до конца полностью, — значит впадать в самообольщение.

Но если начать пересказывать «слово» «своими словами-слогами» в ином их порядке, то это оказывается невозможным: человек либо впадает в молчание потому, что сам не может выстроить свой «порядок слов-слогов» [74]; либо «слово» утрачивает свойственную ему изначальную оригинально-авторскую определённость смысла вследствие изменения порядка «слов-слогов» тем, кто пытается его “воспроизвести”, выстраивая свой порядок «слов-слогов»; либо разсыплется в более или менее ярко выраженную безсмыслицу точно также, как разсыпается на неладные звуки музыка, если её пытаются исполнить те, кто лишён музыкального слуха, кто не владеет инструментом на необходимом уровне, тот, чья музыкальная память оставляет желать лучшего, либо кто не смог принять в себя музыкальное произведение другого человека как целостность.

Для человека, обладающего чувством языка, это своеобразие «слова» как жанра речевого творчества, обусловленное наличием в «слове» своеобразной внутренней ритмики, мелодичности и обертонов, столь же ощутимо, как ощутимо отличие музыки от шума для человека, обладающего музыкальным слухом и минимальным уровнем музыкальной культуры если не композитора и исполнителя, то хотя бы слушателя.

Однако, если чувство языка не развито, то всё сказанное выше о своеобразии «слова» как «жанра» изустного или письменного речевого творчества, — вздор, которому объективно нет места в жизни; либо того хуже — заведомый бред, которому ВП СССР придал наукообразный вид [75]для того, чтобы “научно” обоснованно возвести свои тексты в ранг канонической догмы, которая предназначена для того, чтобы поработить людей и изменить которую в чём-либо — “тягчайшее преступление”.

Возражать искренним сторонникам такого рода мнений — безнадёжное дело, но ещё Ф.И.Тютчев в 1836 г. писал о таких людях:

Они не видят и не слышат

Живут в сём мире, как впотьмах,

Для них и солнца, знать не дышат,

И жизни нет в морских волнах.

Лучи к ним в душу не сходили,

Весна в груди их не цвела,

При них леса не говорили,

И ночь в звездах нема была!

И языками неземными,

Волнуя реки и леса,

В ночи не совещалась с ними

В беседе дружеской гроза!

Не их вина: пойми коль может,

Оргaна жизнь глухонемой!

Увы, души в нём не встревожит

И голос матери самoй!

И это — тоже пример «слова» как речевого жанра в обозначенном ранее смысле, но это частный случай «слова» — слово стихотворное, в котором внутренняя ритмика, мелодичность и обертоны «слова» открыто лежат на поверхности текста. В общем случае это может быть и не так, и для их выявления текст необходимо подвергнуть анализу средствами математической статистики, а его звучание — акустическому спектральному анализу.

Но люди и без обоснования наукой и мистикой способны возвести в ранг догмы или претендующими на такого рода власть, для того, чтобы предлагаемые им в русле Промысла заботы и ответственность переложить на других. То обстоятельство, что избавившись от забот и ответственности в русле Промысла, они обретут ярмо, а “жизнь” и смерть их станут подневольными и будут протекать в области попущения Божиего другим творить вседозволенность в отношении них, — об этом они не думают, возводя что-либо в ранг догм, нарушить которые — тягчайшее преступление перед хозяевами догм и другими невольниками тех же догм.

Однако, если текст или изустная речь несёт в себе внутреннюю ритмику, мелодию, обертоны, то это — объективная данность, которая также некоторым образом объективно выражается в Жизни, хотя и проходит мимо чувств, внимания и осознания многих. Поэтому в ранг «слова» невозможно возвести изустную речь или текст (в целом или какие-то их фрагменты), если в них нет внутренней структурной ритмики, мелодий и обертонов. Но если речь (текст) является объективно «словом», то при субъективной личностной культуре речи автора «слова» в нём достигается наивысшая из возможных определённость (однозначная или многозначная) смысла, который внутренняя структура слова защищает от искажений наилучшим возможным образом.

И явление «слова» как «жанра» изустной или письменной речи снова возвращает нас к «магии слова», но не на уровне рассмотрения имён (собственных, нарицательных, прилагательных и т.п.) и глаголов, а на высшем — интегральном по отношению к «словам-слогам» уровне.