Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

И вот сейчас, увидев молодчиков из штурмовых отрядов, ощутив на себе безжалостное излучение их глаз, Сергей Иванович заметил:

— Уж от этих бы не ушли. Волкодавы...

Они сидели, молчали, двое людей, уже испытавших в зрелой поре и войну, и голод, и разруху. Молчаливый, не высказанный вслух вопрос: «Неужели Европа опять скатывается к войне?» — повис в кабинете. И каждый из них, будучи прежде всего исследователем, способным препарировать не только факты и явления, ответил однозначно на так и не высказанный вслух вопрос. Может быть, потому без всяких переходов гость предостерегающе заметил:

— Вряд ли вам удастся сохранить прежнюю широту тематики...

Иоффе, который уже в тонкостях постиг правила игры не только в президиуме Академии, но и в ответственных кабинетах наркоматов, понял Вавилова. Но, упорствуя, произнес:

— Ядерные исследования я все же постараюсь сохранить.

В последующие дни Иоффе мыслями не раз возвращался к этому разговору.

Да, Алиханов, Курчатов и другие проявили физтеховский патриотизм. А приятно, черт побери! Он своим молчанием поддержал их. Но кто его в этом упрекнет? Конечно, всегда найдутся такие, кто спутает патриотизм с местничеством. Но в последнем уж его не обвинишь. Разве он мешал, когда лаборатория Н. Н. Семенова фактически разрослась до размеров института? Нет. Он первый поддержал Николая Николаевича: пора отделяться. Нужен институт для новой, едва поднимающейся области науки — химической физики. И письма писал, и пробивал. И в президиуме Академии в этом деле свою роль провел очень точно. Он всегда за то, чтобы предоставлять молодежи самостоятельность. Поднялся, окреп, стоишь твердо — дерзай!

Вавилов, конечно, прав. Концентрация сил по проблемам ядра нужна. Наверное, скоро станет просто необходима. И может быть, действительно под эгидой одного из академических институтов. Хотя, как знать, возможно, и целый институт придется основать. Но сейчас...

Чутьем опытного учителя Иоффе понимал, что они еще нуждаются в нем — его «мальчики», а главное — в привычной атмосфере Физтеха. На новом месте с новыми людьми им неизбежно придется начинать сначала, и они потеряют темп.

Все прояснилось, вернее, запуталось окончательно, когда перспективный план работ Физтеха на следующий, 1935 год вернулся из наркомата в Ленинград. Обычно подобный план утверждался без звука. Авторитет Физтеха да и самого академика Иоффе гарантировал целесообразность предполагаемых исследований. Случалось и поспорить по двум-трем темам.

Распечатав большой пакет с сургучными печатями, академик развернул перспективный план. Бросилось в глаза множество вопросов, которые, как горбатые гномики, разбежались на полях. Особенно много их выстроилось против раздела предполагаемых исследований по ядру. Придется ехать в Москву и там, в наркомате, а может быть, и повыше отстаивать право Физтеха заниматься ядром.

Они сидели уже два часа в этом просторном кабинете: начальник научно-исследовательского сектора Арманд и директор Физико-технического института академик Иоффе. За многие годы они впервые были так недовольны друг другом. С каждой репликой, с каждым возражением растет отчуждение.

— Не слишком ли заполнили перспективу общетеоретические темы? — говорит Арманд уже без обиняков.

Иоффе, усмехнувшись, ровным голосом произносит:

— В основе практики всегда лежит теория. Это аксиома.

Арманд кивает. Глупо опровергать аксиому. Но вот в последнее время очень стал заметен в работах института перекос в сторону абстрактных исследований в ущерб конкретной помощи социалистической промышленности. Наркомтяжпром отнюдь не призывает уважаемого академика и его весьма способных учеников вовсе отказаться от теоретических исследований. Но пусть они оглянутся на соседей. Тот же Радиевый институт или Оптический. Там ведь тоже ведутся теоретические исследования. Но не в таких же объемах.

— А почему? — вопрос этот вырвался у Иоффе непроизвольно.

— Да потому, что покойный Резерфорд еще когда утверждал: не раньше чем к концу нынешнего столетия человечество овладеет энергией атома. Сам Резерфорд! Очевидно, уважаемый Абрам Федорович знает об этом высказывании и не возьмется опровергать.

— Сам я нет, не возьмусь. А вот другие...

Голос хозяина кабинета звучит непривычно холодно.

— Есть мнение на ближайшей сессии Академии наук поставить ваш доклад о работе Физтеха.

И вновь бессонная ночь в поезде. Пятно от лампы под желтым абажуром на столике купе.

Опять нудная остановка, нарушающая ход далеко не плавных размышлений. Вновь скрип снега под валенками проводника на дощатом перроне. Вновь его неспешный разговор за окном с проводником соседнего вагона об «интуристах из пятого купе». И сначала мягкий, а затем убыстряющийся, резкий перестук колес на стыках. И не знал академик Иоффе, сморенный невеселыми мыслями, что предсказание Резерфорда о далекой перспективе освобождения энергии атома уже опровергнуто, хотя об этом неизвестно пока ни одному физику.

Это было неизвестно еще несколько лет . Можно смело сказать — к общему счастью человечества . Природа мудро хранила эту тайну , пока ... не вмешалась женщина . Женщина-физик , очень немолодая и много страдавшая.

Маленькая, сухонькая, в легкомысленной лыжной шапочке, Лиза Мейтнер шла по тропинке, петляющей на ровном, как стол, покрытом твердым настом плато. Племянник Отто, которого она же увлекла физикой, плавно скользил на лыжах рядом. Ритмичный скрип лыж отвлекал ее. Что-то постоянно убегающее — главное — упорно звало, требовало внимания, сосредоточенности, простора. Наверное, поэтому она не вернулась в уютный, наполненный живым гудением каминного огня холл пансионата, а упрямо вышагивала по тропинке к краю заснеженного плато, где чернел еловый лес.

Как много их было в те послевоенные годы с глазницами, прикрытыми черными стеклами непрезентабельных очков. Сколько раз Лиза Мейтнер видела их, держащихся за короткий поводок специально выдрессированных собак, когда по утрам отправлялась в лабораторию Отто Гана в Институте кайзера Вильгельма.

Потрепанный солдатский картуз на мостовой. Несколько жалких пфеннигов в нем. И пронзительные псиные глаза, иногда с нотой укора, отрывистый лай, обращенный к прохожим: «Что же вы? Заставляете слепого солдата нищенствовать?» У нее после такой встречи всегда портилось настроение. И рабочий день начинался тяжело.

Отныне Берлин далеко. И нет уже там на знакомых, ухоженных улицах слепых солдат, ведомых дрессированными псами. Есть сытые, сильные, дрессированные двуногие звери с невыжженными, но абсолютно пустыми глазами.