Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Во флигеле в Денежном переулке было множество интересных вещей, особенно в кабинете отца. Огромный муляж старинного герба, на котором можно было прочитать надпись по-польски: «Družina», заключенное в широкую бархатную раму генеалогическое древо старинного польского рода Арцимовичей, где в самом низу, в кружках, закрашенных тушью, белилами было начертано: «Лев», «Катерина». Стояли в кабинете и настоящие рыцарские доспехи четырнадцатого—пятнадцатого веков, по преданию принадлежавшие одному из предков. Арцимовичи в начале четырнадцатого века сражались с рыцарями Тевтонского ордена и участвовали в знаменитом сражении при Грюнвальде.

В двадцатом году, когда началась первая перепись населения РСФСР, отца, специалиста по статистике, как выражались тогда, «бросили на перепись».

Еще вспыхивали в европейской части республики мятежи гражданской войны. Сыпной тиф, голод и пандемия испанки косили людей на тысячеверстном просторе, прорезанном блестящими рельсами чугунки, от полесских болот, сонных деревянных городков Средней России до прокопченных размашистых городов Урала и сибирских сел. Чтобы в этом хаосе переселения людских масс, сорванных с места войной и революцией, планировать первые действия молодой Советской власти в обнищавшей и разрушенной стране, надо было знать истинное число не только реальных рабочих рук, но и реальных едоков. Сколько раз, в стенах ли флигеля в Денежном переулке, когда стук молотков — в деревянные ящики паковались книги отца — разносился по окрестным дворам, в купе ли поезда, на жестких лавках которого тащились в неведомый Могилев семейство профессора Арцимовича и семьи других сотрудников статистического бюро, Лева слышал слова отца: «Статистика — инструмент точной реальной политики!» В зависимости от обстоятельств он произносил это с разной интонацией.

Устойчивый, замкнутый мир дома, казавшийся таким прочным, незыблемым, вдруг начал разрушаться на глазах. И дело было не в том, что оставлялись, терялись, забывались какие-то привычные вещи. В самом деле, не тащить же с собой рыцарские доспехи далекого предка или муляж родового герба. Да и время такое, что дворянские гербы не в почете. Пусть уж пребывают на своих местах во флигеле Денежного переулка. Дело было в папе, который до той поры оставался для Левы самым большим авторитетом, волевой личностью, воплощением аккуратности и педантичности.

«Мир — это прежде всего точность», — говорил папа и вынимал из жилетного кармана свою увесистую луковицу. Щелчок крышки, и мелодичный звон брегета переплетался с басовитым боем напольных часов в столовой. Папа молчал, выразительно посматривая на детей. Девять вечера. Брат и сестры нехотя сползают со стульев, целуют родителей и отправляются спать.

Теперь, когда поезд продвигался спазматическими толчками, отцовский брегет в купе жесткого вагона, переполненного людьми, духотой, багажом, звонил как-то неуместно. Да и профессор Арцимович только в первый день пути отваживался вытаскивать свою луковицу.

Через сутки солнечным осенним утром недетская мысль вдруг тупой, ноющей болью пронзила сознание Левы. В сумраке едва ползущего вагона он впервые заметил, как серебристая, седая щетина покрывает осунувшиеся щеки отца. Неловко привалившись к маминому плечу, отец спал тяжело и устало, не обращая внимания на разгоравшийся за окном день, низко надвинув на глаза козырек незнакомой раньше кепки.

Сотрудники вновь созданного статистического бюро сидели на жесткой вагонной лавке внизу, рядом с родителями. Ночь была бурной. Патрули несколько раз проверяли документы, багаж. И теперь все спали, утомленные, издерганные. На верхней полке, рядом с Левой, положив голову на подушечку-думку, разметалась сестра Катя, тонко посапывая, улыбаясь во сне чему-то. Вагон раскатисто храпел, сопел, отрывисто бормоча что-то во сне, скрипя зубами, не пробуждаясь от усталости, не желая замечать зябкого рассветного утра с новыми заботами, хлопотами, патрулями и руганью на узловых станциях.

Лева впервые так далеко ехал на поезде. И сейчас он, забыв о голоде и жажде, смотрел и смотрел в окно на этот новый мир, так непохожий на замкнутость двора московского особняка, на извилистость арбатских переулков, на чахлые деревья на Смоленском бульваре и тесноту газонов на Собачьей площадке. А сейчас деревянная Россия, с покосившимися плетнями, с полями, исполосованными межами, проплывала за окном едва ползущего поезда. И желтые шапки тонконогих подсолнухов гляделись неузнаваемо, непохоже на цветное изображение своего собрата в роскошно изданной Детской энциклопедии, которую Лева прочел от корки до корки, как, впрочем, и все восемьдесят шесть томов Брокгауза и Ефрона.

«Книжный мальчик», — с гордостью говорили о нем родители друзьям и знакомым. Он действительно любил книги — увесистость плотного тома, шершавость тисненых переплетов, таинственность и обилие знаний, которые открывались ему на каждой странице.

В свои десять лет — в эту пору счет идет не на годы, а на дни — Левушка Арцимович уже знал, что такое чернозем и карат, как добываются ртуть и поваренная соль, какая разница между Ганнибалом и каннибализмом, как строятся пароходы, по какому принципу работает телеграфный аппарат и что такое фреза. И все же это была не настоящая жизнь, а всего лишь ее суррогат, спрессованный в убористые строчки книжного текста. Но это не исключало шалостей, озорства, розыгрышей — всего, что свойственно возрасту.

В Могилеве статистическое бюро пребывало недолго. Войска Пилсудского начали стремительное продвижение вперед. Двое сотрудников статбюро, отправившиеся на перепись в западные села губернии, с трудом выбрались оттуда. Оборванные, смертельно усталые, они рассказывали о сожженных селах, о повешенных и замученных. И Лева видел, как менялось лицо отца. Всегда значительное, с доброй усмешкой на узких губах, теперь оно стало угрюмым, замкнутым. Когда родители уже паковали вещи, готовясь к эвакуации, Лева слышал, как отец ска-зал маме: «Неужели чванство и шовинизм пилсудчиков могут победить здравый смысл нации?»

И вот теплушка с нарами в полвагона, на которых разместились сотрудники статбюро, их семьи. Половина вагона до самого потолка загружена бланками переписи, амбарными книгами, реестрами и ведомостями. Пункт назначения— заштатный городок Клинцы. Там к ним присоединяется новый сотрудник — жена родного брата отца, Владислава, военврача, погибшего в Галиции в 1916 году, тетя Фая. У нее на руках осталось двое детей — Миша и Галя. Отец, всегда отдававший должное математическим способностям и скрупулезной тщательности профессионального статистика тети Фаи, вызвал ее с детьми из голодающей Москвы.