Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Родители были почти рядом. Домишко, где поместилось статбюро, находился через две улицы от сараюшки беспризорников. Несколько раз Лева даже мельком видел отца на улице. Такого родного, осунувшегося и такого чужого. Чувство обиды на родителей за то, что отдали его в приют, что во имя каких-то высших принципов поступились своими детьми ради племянников, вспыхивало у Левы с новой силой, когда он только приближался к покосившемуся домику статбюро или даже встречал кого-нибудь из папиных сослуживцев на улице. А те проходили мимо, не обращая внимания на босоногого оборванца, в котором, наверное, и мать родная не узнала бы Левушку, благовоспитанного мальчика из семьи многоуважаемого профессора Арцимовича.

Пацаны поначалу и не заметили, как начали вдруг пустеть Клинцы: рассосались на станционных путях пробки из воинских составов, потянулись подводы с нехитрым скарбом беженцев по большаку в обратный путь. И мимо обшарпанного вокзала, не останавливаясь, как раньше, туда — на Запад — проносились один за одним воинские эшелоны. В открытых проемах теплушек мелькали свесившиеся ноги красноармейцев в обмотках да невозмутимые сонные морды эскадронных лошадей. Войска Пилсудского откатывались за Буг...

И уже не кружил по базару в Клинцах водоворот людей, меняющих и продающих. Для ватаги наступали трудные времена. Кто-то из пацанов бурчал, что надо подаваться в Гомель. Кто-то невнятно рассказывал о городе Минске. Но Барин в тех спорах не участвовал. Статистическое бюро пока по-прежнему располагалось в одной из комнат покосившегося домишка. И переписчики, вымотанные, усталые, но с оживленными лицами, зажав под мышками амбарные книги, все так же, как и месяц назад, взбегали на рассохшееся крылечко.

Лева не знал, что отец уже получил предписание перебазироваться в Гомель, что в домике пакуют документы и что мама вместе с Катей, которую она давно забрала из приюта, разыскивает его по всем Клинцам.

На базаре они всегда работали в паре. Лева выбирал какого-нибудь неторопливого дядька за прилавком, желательно с краю. Подходил почти вплотную и вперял упорный взгляд в небритое, покрытое многодневной щетиной лицо. Так проходили минуты две-три. Наконец селянин замечал пацана и произносил неизменное: «Кыш отсюда». Лева молчал, все так же упорно глядя на него. Дядька начинал нервничать и орал уже громче: «Пшел, босяк...» Дальше непременно следовало что-нибудь непечатное. Лева, не реагируя, по-прежнему молча буравил дядьку тяжелым недетским взглядом. Тот начинал нервничать всерьез, иногда не выдерживал и, достав нож, кромсал кусок сала, каравай хлеба, протягивал все это пацану. Но такое случалось редко. А обычно Лева, не обращая внимания на брань, все так же молча стоял недалеко от прилавка и буравил продавца своим немигающим взглядом. Все кончалось тем, что противник терял терпение, бдительность. Выходил из-за прилавка, чтобы «показать этому байстрюку». Тот, не дожидаясь кары, нырял в толпу. Напарник же в секунды «заимствовал» все, что попадалось под руку.

В то утро Лева наметил в жертвы дородную молодуху. Вообще-то он предпочитал уж если и брать, то у мужиков. Но слишком сытой и злой была эта баба в плотно повязанном платочке. Слишком самодовольным и визгливым голосом переругивалась она с соседом за прилавком, требуя места поболе. Казалось, все скверное, гадкое, подлое, о чем узнал Лева за месяцы скитаний, вместилось в эти тугие от сытости щеки, в крутые плечи, обтянутые тесной хусткой. Рядом с молодухой за прилавком, положив ладони на полированную клюку, сидел на набитом мешке старик, видимо свекор, и одобрительно кивал, слушая резкую брань молодухи.

Сначала все шло по плану. Лева встал столбом и вперил взор в злое румяное лицо. Торговка заметила его быстро. Но в первый раз Леве стало не по себе. Жутко было невозмутимо и равнодушно стоять под потоком изощренной брани, которая вдруг полилась ему на голову. Были помянуты родители «всех таких голодранцев», досталось и новой власти, ни в грош не ставящей справных хозяев...

Лева молчал упорно. Только когда торговка начала в остервенении закатывать рукава кофты, он, чтобы раздразнить ее, подошел к прилавку поближе. Это была ошибка. Напарник уже подбирался сзади к тугим караваям. Еще секунда, и можно уходить...

Но крик, отчаянный, протяжный: «Ле-ву-шка!..» — пригвоздил его к месту. Он повернулся на него.

Таща Катю за рукав, мама продиралась сквозь толпу к прилавку. И такой болью и радостью светились ее глаза, что Лева так и замер, забыв обо всем.

В ту же секунду тяжкий удар обрушился на голову. Старик из-за прилавка достал его увесистой клюкой. Лева разом окунулся в тяжелую, вязкую темноту...

Повязка тугим обручем стягивала голову, раскалывающуюся от боли. Моментами Лева вновь погружался в забытье. И в этом ватном киселе бреда его настойчиво преследовало одно и то же видение. Большая веранда помещичьего дома, погруженная в плотную темноту. Крутая, равнодушная спина фельдшера. Закопченное стекло керосиновой лампешки с крохотным прикрученным фитильком. И койка, плывущая в сером сумраке, на которой что-то съежившееся, маленькое, прикрытое вытертым солдатским одеялом... И ужас, от которого хочется кричать и нет сил. И еще жара, нестерпимая, удушающая, хотя за распахнутыми витражами веранды глубокая прохладная ночь.

— Пить! — собрав силенки, шепчет Лева. — Жарко!

И теплый дождь редкими каплями падает на лицо. Жестяная кружка округлым краем в такт ударам кузнечных молотов стучит по сомкнутым зубам. Лева с трудом открывает рот и пьет, пьет тепловатую воду с привкусом жести.

С первыми же глотками невидимые кузнецы почему-то выносят свою наковальню вон. Это уже не перезвон молотов, а мерный перестук колес на рельсовых стыках. В полутьме теплушки Лева вдруг видит мамино лицо, склонившееся над ним, глаза, в которых все те же боль и радость, которые впечатались в память там, меж базарных прилавков в Клинцах. Отцовская ладонь, сильная, бугристая, такая знакомая еще с речки Пехорки, приподнимает Левин затылок. И Лева замечает противоположную половину теплушки, забитую до потолка папками, кипами бланков, амбарными книгами статбюро. Поезд идет в неведомый Гомель...

Лева отлеживается в небольшой квартире, которую предоставили отцу, еще руководителю статбюро, но уже и профессору экономической географии Минского университета. Мысли взрослых заняты подготовкой к переезду. А Лева выздоравливал, читая взахлеб историю России и описание Камчатки, толстый том физики профессора Лоренца и небольшую брошюру в бумажном переплете. На сероватой обложке оттиснуты интригующий заголовок: «Теория относительности» — и незнакомое имя: Альберт Эйнштейн. Эту брошюру Лева углядел среди бумаг, справочников и таблиц на огромном письменном столе отца. Она лежала с самого края. Вопросительные знаки во множестве разбежались по полям.