Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Среди нынешних абитуриентов Лева, пожалуй, первый, на чьем теле гражданская война не оставила своих отметин.

Комиссия мандатная... От одного упоминания которой мама почему-то бледнеет. Но там тоже все проходит нормально. Обычные вопросы: год рождения, кто родители, как относитесь к Советской власти? Бросив взгляд на раскрытую перед председателем папку с его личным делом, Лева успевает прочитать резолюцию, наложенную красным карандашом: «Разрешить держать вступительные экзамены ввиду исключительных способностей...»

Сейчас члены комиссии изучают его матрикул. В графе «Оценки» почти всюду значится «отлично». Только экзаменатор по физике отошел от установленных правил и написал две строчки четким почерком: «Весьма отлично».

Председатель комиссии произносит: «Есть вопросы к товарищу Арцимовичу? Нет вопросов». И Лева видит, как председательское перо чертит на листке резолюцию: «В виду исключительных способностей, выявленных в процессе экзаменов...»

— Поздравляем, товарищ Арцимович! — председатель поднимается со стула и через стол протягивает Леве руку .

Он студент! Завтра им выдадут студенческие билеты. Его первый документ. Паспорт он получит только через год. Эх, жаль, нет теперь студенческой формы: темносиних тужурок с гербовыми пуговицами и фуражек с фасонными тульями, которые поражали его воображение в детстве на Арбате...

Тяжелая рука, опустившись на Левино плечо, прервала этот радостный ход мыслей.

— Поздравляю, хлопчик-профессор! — Так и не сняв увесистой руки с Левиного плеча, комэск стоял рядом и тоже смотрел на университетский двор с могучими деревьями. Старшекурсники снуют из одного подъезда в другой с деловым видом ветеранов. И как-то у него получится с этой самой высшей математикой... И может, прав был комполка, который говорил, что он, комэск, военная косточка, и предлагал направить на курсы красных командиров...

А рядом стоит сейчас и смотрит в окно этот по-мальчишески хрупкий птенец, сдавший экзамены лучше всех, знающий больше всех, заспоривший на равных с преподавателем на экзамене, отстаивая свое, необычное решение задачи.

Комэск первым оборвал это затянувшееся молчание.

— Надо бы отметить... Может, пойдем?..

Лева смущенно пробормотал:

— У меня только рубль...

— Профессор! Если конармия приглашает!..

Знакомое, казалось, давно забытое чувство, оставшееся в далеком прошлом, чувство бродяжничества и бездомности вдруг вновь поднялось из самых глубин и охватило Леву, когда он с комэском бок о бок миновал широкие ворота городского базара в Минске.

Комэск вел его в самый конец. Там у стены старинной кирпичной кладки прилепились рядком наспех скроенные из досок и фанерных щитов харчевни. Частная инициатива согласно новой экономической политике набирала силу. И в этих закутках-обжорках с раннего утра и до позднего вечера шкворчало на больших сковородках сало, пеклись драчены, румянились в кипящем масле пышные пончики и пирожки с картошкой.

Комэска здесь знали. Хозяин сам выскочил из-за прилавка и провел их к столику у пыльного оконца. Полотенцем согнал мух и протер щелястую столешницу. Осторожно спросил: «Ну как, товарищ командир? Поздравлять?»

— Можно! — комэск сдержанно кивнул и плотно, как в седло, опустился на табурет. И так же немногословно обронил: — Сооруди нам, Петрович. Жрать охота!

— Это мы мигом! — и, впервые посмотрев на Леву, произнес с запинкой: — Как всегда, значит?

Только когда хозяин сам ринулся к стойке, комэск, заметив Левино недоумение, нехотя добавил: — Коноводом у меня был хорошим. А теперь вот хозяин, нэпман. И я у него перехватываю... по старой дружбе...

Традиционная рассыпчатая бульба со шкварками, с жареным луком дымилась на столе перед ними. Из глиняного кувшина, который хозяин со стуком поставил на стол, выплеснулась темно-красная жидкость. Комэск привычно и быстро разлил ее в три граненых стакана. И сразу же крепкой пятерней обхватил один из них, пригасив рубиновый цвет.

— Что это? — с испугом спросил Лева.

— А кровь господня... — с улыбкой заметил хозяин.

— Скажешь тоже... — комэск поморщился. — Вино церковное, слабенькое. Попили мы его там, в походах... С тех пор... — комэск зло поскреб курчавую бороду, — крепче ничего не пью... Было дело...

Три стакана сдвинулись в тосте. Лева с опаской пригубил свой. До этого он ни разу не пробовал хмельного. Комэск опустошил свой стакан залпом и с недоумением посмотрел на Леву:

— Что ж ты, профессор?

Лева сделал глоток.

Потом стены харчевни куда-то уплыли, раздвинулись. Остались лишь стол с остывшей бульбой в желтых подтеках сала да злая жужжащая муха, от которой Лева отмахивался и все никак не мог отмахнуться. И еще комэск, словно окунувший свое круглое лицо и смеющиеся голубые глаза в курчавую рыжую бородку. Хозяин то возникал откуда-то из дальних глубин харчевни, присаживаясь на табурет, согласно кивал Левиным утверждениям, произнося лишь одно: «Надо же!», то так же стремительно исчезал. А Лева, энергично жестикулируя, все пытался доходчиво растолковать комэску суть теории относительности. И, сердясь, что тот никак не может понять таких простых вещей, все твердил:

— Это же как дважды два. Всего три знака: масса, энергия, скорость... Гениально, как колесо...

— Убей бог, не пойму! — басил комэск, наполняя пустые стаканы из очередного кувшина...

— Ну смотри! Значит, так, — горячился Лева, машинально прихлебывая из стакана. — Если, предположим, твоя скорость как абстрактного тела...

Голос хозяина, как сквозь вату, врезался в беседу:

— А вот вы, хлопчик-профессор, какой угол возьмете при сильном ветре для пулемета?

— «Пулемета»? — Лева успел поймать последнее слово и попытался понять, что к чему. — У меня нет пулемета... Зачем он мне?

— Ясно, что нет. Так какой угол при сильном ветре? — ехидно спрашивал уже явно несимпатичный Петрович.— Молчите?! А он, — хозяин ткнул пальцем в комэска, — знает. И даже я. А вы... относительность, энергия...

Глаза комэска от гнева посинели:

— На хрена ты лезешь не в свое дело, Петрович... — он резко поднялся. — Пошли, хлопчик, засиделись. По дороге договорим...

— Нет, постойте. Я должен ему объяснить, что Эйнштейн гениален. — Лева тоже встал с табурета. Но его повело, и он шлепнулся на сиденье.

— В другой раз объяснишь.

Они шли сквозь базарную толпу. Комэск плотно держал Леву за плечи, оберегая от толчков.

Глухое, ворчащее, как огромный зверь, торжище уже давно осталось за створками распахнутых чугунных ворот, за каменной оградой рынка. Они шагали по булыжным улицам Минска. Давно прошли у Левы слабость и головокружение. Все было теперь реально, твердо, прямолинейно. И так много хотелось сказать спутнику, взрослому человеку, наверное, не раз видавшему, как умирали люди, что Лева чувствовал несерьезность своих обид, переживаний. Так они бродили по улицам вокруг профессорского дома. И комэск слушал не перебивая, серьезно, задумчиво. Только под конец неожиданно произнес вслух: