Карл Саган - Мир, полный демонов: Наука — как свеча во тьме

Одну из претензий науке веками предъявляет не столько псевдо-, сколько антинаука. Ныне говорят, что наука и академические знания чересчур субъективны, порой даже точные науки приравнивают к гуманитарным и говорят, что все они полностью зависят от человеческого фактора. Историю, мол, пишут победители, оправдывают свои действия, пробуждают в «своих» патриотическую гордость, подавляют законные требования побежденных. Если же битва не увенчалась решающей победой, обе стороны пишут собственный отчет о том, что произошло «на самом деле». Английские историки поносили французов, и те отвечали взаимностью; американская история до недавнего времени игнорировала факт геноцида коренных американцев и политики «лебенсраум» [101] «Лебенсраум» — основанная на теории Дарвина идея Фридриха Ратцеля о борьбе государств за жизненное пространство. ; японцы, излагая историю Второй мировой войны, до минимума сводят собственные акты жестокости и выставляют себя альтруистами, героически бившимися за освобождение Восточной Азии от западных колонизаторов.

Нацисты утверждали, что Польша сама спровоцировала вторжение, беспричинно и беспардонно обстреляв немецких пограничников; в истории СССР советские войска, подавлявшие венгерское (1956) и чехословацкое (1968) восстания, являлись в эти страны по единодушному приглашению народа, а не марионеточного социалистического правительства. Бельгийские хроники умалчивают о злодействах своих сограждан в колониальном Конго; китайские как-то подзабыли о десятках миллионов жертв «Большого скачка» [102] «Большим скачком» называлась экономическая политика, которую проводили в 1958-1960 гг. в Китае. . В рабовладельческих штатах с амвона и школьной кафедры провозглашалось, что христианство допускает и даже поощряет рабство, а христианские государства, освободившие своих рабов, предпочитают не обсуждать этот вопрос; блестящий, трезвомыслящий, поныне читаемый и чтимый историк Эдвард Гиббон отказался общаться с Бенджамином Франклином, случайно оказавшись с ним в одной гостинице, — не мог ему простить Американскую революцию. (Франклин еще и предложил снабдить Гиббона материалом, когда тот от упадка и разрушения Римской империи обратится к упадку и разрушению империи Британской, но тут Франклин забежал на пару веков вперед.)

Монументальную историю пишут признанные светила, столпы академического мира. На местных диссентеров никто не обращает внимания. Объективность приносят в жертву высшим интересам. Из этого печального факта многие делают далеко идущий вывод: нет такой науки — истории, реальные события реконструировать невозможно, мы располагаем лишь пристрастными суждениями и самооправданиями. Затем этот вывод распространяется и на другие виды знания, в том числе на точные науки.

Но разве можно отрицать вполне реальные цепочки событий, прослеживаемые причинно-следственные связи, даже если мы не в состоянии восстановить ткань целиком и информативный сигнал тонет в океане самодовольного хрюканья? С самого начала историографии было ясно, какую роль в ней играют пристрастие и субъективность. Об этом предостерегал еще Фукидид, а Цицерон писал:

Первый закон для историка — никогда не писать неправду, второй — никогда не скрывать истину, третий — чтобы не было в его труде ни следа пристрастия в пользу или против кого-либо.

Лукиан из Самосаты в сочинении 170 г. «Как следует писать историю» (How History Should Be Written) настаивал: «Историку подобает быть бесстрашным и неподкупным, человеком независимым, любящим истину и честность».

Обязанность историка — всеми силами восстанавливать истинную последовательность событий, какой бы постыдной или неприятной ни была эта реальность. Историки учатся подавлять естественное негодование из-за обид, причиненных их народу, и признавать, где следует, преступления и жестокости своих вождей. Возмущенные возгласы «патриотов» — для них часть профессионального риска. Они сознают, что любой отчет о событиях проходит сквозь фильтр человеческой предвзятости, что и у них имеются предрассудки и пристрастия. Тому, кто хочет выяснить, что же происходило на самом деле, нужно ознакомиться с мнениями историков другого народа — «противника». В лучшем случае можно лишь надеяться на постепенное приближение к истине: медленными шагами, постоянное совершенствуя знания, в том числе и знание о самих себе, мы достигаем нового уровня понимания исторических событий.

То же относится и к науке: у нас есть свои пристрастия, мы, как и все люди, живем господствующими предрассудками своей среды и эпохи. Неоднократно ученые поддерживали и подкрепляли всевозможные опасные учения (превосходство какой-либо этнической группы или одного пола над другим на основании размеров черепа, или шишек на черепе, или тестов IQ). Зачастую ученые стараются не ссориться с богатыми и власть имущими. Иные из ученых были уличены в воровстве или обмане. Работали — порой даже без угрызений совести — на нацистов. И всевозможные предрассудки, проистекающие из человеческого шовинизма и других интеллектуальных слабостей, ученым точно так же присущи. Выше я уже говорил об ответственности ученых за создание смертоносных технологий — какие-то технологии изобретались умышленно, в других случаях изобретатель не позаботился насчет нежелательных побочных эффектов. И все же именно ученые в большинстве подобных случаев первыми били тревогу.

Да, ученые допускают промахи. И потому они обязаны помнить о человеческих слабостях, проверять все мыслимые гипотезы, самый широкий их спектр, быть беспощадно самокритичными. Наука — совместное предприятие, и механизм коррекции ошибок в ней достаточно хорошо отлажен. К тому же у точных наук имеется огромное преимущество перед историей: возможность провести эксперимент. Если вы не вполне уверены, как шли переговоры, увенчавшиеся Парижским договором 1815 г., вы не можете заново проиграть эти события и посмотреть, чем они обернутся. Не можете и расспросить участников — все давно мертвы. Остаются лишь архивы.

А решая научные споры, вы, как правило, можете воспроизводить события вновь и вновь, сколько понадобится, рассматривать их под разными углами, проверять любые гипотезы. Появятся новые приборы — и ученые вернутся к тому же вопросу, проведут эксперимент на новый лад и посмотрят, какие данные удастся получить на более чувствительной аппаратуре. Поскольку в исторической науке повторов не бывает, можно рассмотреть схожие случаи, и постепенно проступят общие элементы. Мы тоже не взрываем звезды на заказ и не производим вновь, путем долгих проб и ошибок, человечество от приматов. Зато мы можем воссоздать физические условия взрыва суперновой в лаборатории и накопить все больше данных о генетическом коде приматов и рептилий.