Наука и жизнь, 1999 № 01

Владимир Александрович Энгельгардт – крупнейший биохимик первой половины XX века, автор фундаментальных исследований. Он один из первых понял перспективу изучения живого на молекулярном уровне и, преодолевая сопротивление тогда еще сильной лысенковщины, создал в 1959 году Институт молекулярной биологии АН СССР.

В 1959 году кандидат биологических наук А. А. Баев перешел из Института биохимии им. А. Н. Баха АН СССР в организованный в ту пору академиком В. А. Энгельгардтом Институт радиационной и физико-химической биологии АН СССР (ныне – Институт молекулярной биологии им. В. А. Энгельгардта РАН)…

В 1967 году А. А. Баев защитил докторскую диссертацию, в 1968 году избран членом-корреспондентом АН СССР, в 1969 году удостоен Государственной премии, в 1970 году избран действительным членом АН СССР.

В 1971 году А. А. Баев был избран академиком-секретарем Отделения биохимии, биофизики и химии физиологически активных соединений Академии наук СССР, которым бессменно руководил в течение 18 лет. С 1976 по 1979 год был президентом Международного биохимического союза.

В 1988 году А. А. Баев возглавил Научный совет программы «Геном человека» и руководил им до своей кончины.

За три дня он успел найти мне с сыном комнату (в Новой Игарке), оплатил ее за год вперед, оставил нам часть денег, остальные положил на книжку на мое имя (деньги оказались арестованными до конца войны). Я быстро устроилась на работу управделами Игаркторга (в Старой Игарке) и нашла для сына очень хорошую пожилую няню, эвакуированную из Мурманска. Между работой и моим жильем было 4 км, следовательно, мой ежедневный путь был равен 8 км по дощатому «тротуару» вдоль забора знаменитой Игаркской лесобиржи с одной стороны и реденькой лесотундрой – с другой. Особенно тяжел был этот путь зимой: темно (редкие фонари на лесобирже), мороз, ветер, а руки заняты обедом из столовой и сумкой с молоком и продуктами для сына. Я накидывала на голову большой шерстяной плед и, ориентируясь по носкам валенок, ощупью проделывала обратный путь. А еще была забота о покупке и доставке дров и снабжении водой из речки, протекающей под крутым обрывом, поднимаясь по которому, я часто падала вместе с полными ведрами вниз.

Осенью 1943 года я решила перебраться в Норильск, где жизнь и возможность устройства на работу были несравненно лучше и зарплата выше. Норильский никелевый комбинат был известен на всю страну, так как снабжал фронт и государственную казну никелем и цветными металлами, добывал уголь для местной промышленности, учреждений и для иностранных судов, приходивших в Игарку за лесом…

А. А. Баева по этапу привезли в Норильский лагерь из Соловецкой тюрьмы особого назначения (СТОН) в начале сентября 1939 года. Около полутора месяцев он был на общих работах – долбил промерзший грунт под фундамент очередного завода. Из-за детренированности за два года сидения в Соловках он стал быстро терять силы и не мог давать нужную выработку, что отражалось на и без того скудном пайке. Однажды в эту группу заключенных пришел кто-то из администрации лагеря и спросил: «Есть тут врачи?!» Александр Александрович отозвался и уже на следующий день был направлен в больницу 3-го лаготделения врачом, а несколько позднее переведен в профилакторий для «доходяг» на Медвежьем ручье. Здесь он жил в «собственной» брезентовой палатке, обложенной кубами выпиленного снега, на 40-градусном морозе. В бараке для больных был чугунный камелек, в котором день и ночь тлел уголь.

Как принято в среде заключенных, в каждом вновь прибывшем этапе все начинают искать своих родственников и знакомых. Так и заведующий и одновременно хирург больницы для вольнонаемных расконвоированный заключенный В. Е. Родионов через какое-то время узнал, что в лагере врачом работает А. А. Баев, его однокашник по Казанскому университету. Он немедленно обратился к начальнику комбината А. А. Завенягину с просьбой прислать в больницу прекрасного терапевта широкого профиля, нужда в котором в Норильске была весьма острой. И вот в начале января 1940 года А. А. Баев был направлен в больницу для вольнонаемных, где проработал до нашего отъезда из Норильска в 1947 году.

Александр Александрович заведовал в больнице терапевтическим, детским и инфекционным отделениями. Одновременно был анестезиологом или ассистентом при сложных операциях, диетологом и ночным дежурным врачом больницы. Организовал рентгеновский кабинет и был при нем рентгенологом, заведовал молочной кухней (с предварительным обучением персонала), занимал должность ответственного секретаря научно-методического бюро при санитарном отделе комбината. Читал лекции на медицинские темы по радио для жителей Норильска. Устраивал семинары, лекции и консультации для «ленивых» врачей, которые довольствовались полученными в давнее время знаниями и не любили заглядывать в большую и очень хорошую медицинскую библиотеку в самой больнице.

Чтобы не носил из лагерной зоны заразы, Александра Александровича поселили в больнице в маленькую каморку с вытяжной трубой из больничной кухни, которая создавала у него иллюзию жарких дней на Волге. К счастью, в больнице были душ и ванна. Слава о враче А. А. Баеве быстро распространилась по всему Норильску. Начальство оценило новое «приобретение» и дало команду на патронирование семей высокого начальства. Посыпались благодарности, премии, очаровательная памятная шкатулочка от жены начальника комбината. И как апофеоз – сокращение лагерного срока на три года «за отличную работу и примерное поведение» (как школяру!). Увы, таков был канцелярский стиль… Освободили его из лагеря 22 апреля 1944 года. Но за ним оставалось пятилетнее поражение в правах до 1949 года, и до конца войны его не должны были отпускать из норильской больницы. В утешение он получил медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».

31 мая 1944 года произошла трагедия с моим пятилетним сыном: виновница – слепая случайность. Я оказалась с ребенком в детском отделении больницы.

Начало 1937 года еще не предвещало беды.

На следующее утро в палату вошел врач А. А. Баев. Я почувствовала – вошла Судьба! Положение сына оказалось безнадежным, и на третьи сутки он умер… Александр Александрович занялся необходимыми бумагами, выписал мне бюллетень, подобрал лекарство, я ни на что не реагировала – глаза застилали слезы. Он что-то говорил мне тихим успокаивающим голосом, но я не слышала его, улавливая только интонации. Он вызвал сестру проводить меня до дома. Через неделю я пошла в больницу продлить больничный лист. Как только Александр Александрович зашел в ординаторскую, я заплакала и не потому, что он не смог спасти моего ребенка – я понимала всю безнадежность ситуации, – а потому, что он был свидетелем его смерти.