Рудольф Бершадский - Две повести о тайнах истории

К сожалению, то, что она через несколько минут выкопала, оказалось находкой совсем непривлекательной — уже сотни таких попадались, их даже сохранять, кажется, перестали: снова свернувшийся в трубку берестяной поплавок для рыбной ловли. Но велено было откладывать все находки, а Акулова отличалась аккуратностью. И она швырнула и этот поплавок на лист фанеры, где уже лежали остальные ее сегодняшние находки: две обглоданные в XV веке куриные кости.

Поплавок, перевернувшись, упал на фанеру другой стороной. Акулова вдруг заметила на нем что-то вроде надписи. Вгляделась внимательней: так и есть — процарапанные буквы! Что написано, не разобрать, но — буквы.

Тут она и позвала Авдусину.

Археологические раскопки: трепет ожидания находки, волнение, перехватывающее горло, когда она наконец появилась из-под земли — еще в грязи, еще не вся, еще больше угадываемая, чем видимая, и все-таки уже такая родная, как матери — только что рожденный и не успевший раскрыть глаза ребенок, — все эти чувства берут в плен не только ученых, но и простых рабочих, поденно нанимаемых на раскопки. Недаром многие из них трудятся в экспедиции из года в год, с первого дня, как начинается сезон, и до поздней осени — и в жару, и под дождем. И хотя заработок невелик и можно уйти в любой день, — не уходят никуда.

Авдусина наклонилась над листом фанеры. Долго, словно ослепленная, рассматривала покрытый грязью лоскуток бересты, свернувшийся в трубку.

Да, буквы! Даже слова!

Медленно поднялась и широко раскрытыми, просветленными глазами посмотрела на Акулову.

— Дорогая!.. Милая!.. Вы понимаете, что вы нашли?! Артемий Владимирович! Борис Александрович! Скорее, скорее идите сюда!

Лаборатория по предварительной камеральной обработке находок экспедиции помещается в Новгородском кремле. От места раскопок до нее не меньше полкилометра. Через несколько минут после открытия Акуловой в лабораторию двинулось торжественное шествие: «поплавок» осторожно, чтобы не попортить, завернули в пропитанную парафином бумагу и на листе фанеры отнесли в лабораторию. Отчаянно не терпелось развернуть свиток, прочесть весь текст, испещрявший его. Но трубка могла сломаться от неосторожного прикосновения, рассыпаться под пальцами.

Главный священнодействующий в лаборатории — ученый-реставратор Алексей Васильевич Кирьянов — тоже не рискнул сразу взять ее в руки. Сначала он обстоятельно обследовал ее визуальным способом — то есть, попросту, осмотрел со всех сторон. Действительно, свиток мог ввести в заблуждение: поплавок, да и только. Правда, поплавки обычно сшивались из двух наложенных друг на друга кружочков бересты, а этот был и не прошит, и не двойной.

Кирьянов согрел воду с содой и бережно опустил туда находку. Когда с нее сошла вековая грязь и она размягчилась, ее удалось расправить. Оказалось, что это не кружок, а длинная полоска бересты, видимо специально приготовленной для письма. Впрочем, приготовление сказалось в немногом: были удалены верхние, наружные слои коры и «бородавки». Может быть, лыко еще пропаривали предварительно, чтобы оно стало мягче. Вот, собственно, и все.

Расправленную грамоту Кирьянов положил на гипсовую подставку, накрыл сверху стеклом, чтобы она не трескалась на воздухе. И тут обнаружилось, что она сохранилась не вся: кусок был оборван, причем небрежно.

Это было очень грустно. Хотя… Ведь сам этот факт в сочетании с тем, где нашли обрывок (на мостовой), давал повод для важнейшего умозаключения. Не означал ли он, что грамотам, написанным на бересте, не придавали большой цены? Пока текст был важен человеку, получившему грамоту или написавшему ее, он ее хранил. А переставал быть нужным — рвал на клочки и выбрасывал. Ну так же, как поступаем со своими устаревшими записями мы теперь: мы же их не бережем из-за бумаги, на которой сделана запись!

Но это сулило замечательные перспективы! Значит, на новгородских улицах, а может быть, и во дворах найдутся еще сотни и тысячи изорванных в клочья или — почему бы и нет? — только скомканных писем и записей новгородцев, выброшенных ими, как мусор, и потом затоптанных в грязь! И как же хорошо, что здешняя почва так сыра: если в ней не пострадали лыковая обмотка водоотводных труб и поплавки, то, конечно, ничего не могло сделаться и этим грамотам! Ведь текст на них был не чернилами написан, а процарапан. Правда, сначала было неясно: чем? Металлические острия рвали бы бересту, деревянные часто ломались бы сами. Оставалось предположить, что в конце концов отыщется какой-нибудь костяной инструмент для записи. И верно: через несколько дней появился перед глазами археологов и он. Если бы этот предмет попался прежде, наверно, долго пришлось бы гадать: что за шило, зачем его употребляли? Теперь же его назначение было понятно: тонкий изящный стерженек с ушком вверху, сквозь которое продергивали тесемку, чтобы подвешивать его к поясу. (На раскопках смеялись: выходит, у зажима нашей «вечной» ручки, позволяющего прикреплять ее к карману, сыскались далекие предки!)

После того как нашли первую грамоту, оказавшуюся обрывком памятной записки какого-то Фомы или его управляющего с перечнем феодальных повинностей, взимавшихся Фомой с ряда сел, на другой же день отыскали вторую, составленную, видимо, ростовщиком, — тоже черновую запись должников и суммы их долга. На третий день нашли третью грамоту, — они словно соблюдали очередь. Когда прочли третью, ликование достигло предела: наконец-то первое частное русское письмо XIV века стало известным науке!

От него остались три строчки: «Поклонъ от Грикши къ Есифу. Приславъ Онанья мол… (Пропуск.) Язъ ему отвечалъ: не рекалъ ми Есифъ варити перевары ни на кого. Онъ прислалъ к Федось: вари ты пивъ, седишь на безатьщине, не варишь жито».

Смысл этих кратких строк был понятен и живо рисовал будничный эпизод общественных отношений своего времени. Верный Грикша сообщал своему господину Есифу, что только что отразил домогательства некоего Онаньи, — вероятно, другого феодала. Так как это был феодал чужой, то власти его над собой Грикша не признавал, и, когда Онанья потребовал, чтобы Грикша потрудился и на него — сварил ему пиво, — Грикша наотрез отказался. А в качестве наиболее убедительного, на его взгляд, довода сослался на запрещение Есифа, о чем и спешит почтительно уведомить последнего.

Есиф, надо думать, принял к сведению известие Грикши о поползновениях Онаньи, — поползновениях, в общем, довольно обычных: почему бы и не нажать на Грикшу, если его господин в это время далеко? А если ничего не вышло с Грикшей, — на Федосью: может, баба окажется побоязливей? Тем более что она «седит на безатьщине», то есть пользуется каким-то выморочным имением, должно быть предоставленным ей Онаньей.