Инна Соболева - Принцессы немецкие – судьбы русские

Император Николай питал к своей жене, этому хрупкому, безответственному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властителем и законодателем которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золоченых решеток своей клетки. Но в своей волшебной темнице птичка не вспоминала даже о своих крылышках.

Для императрицы фантастический мир, которым окружило ее поклонение всемогущего супруга, мир великолепных дворцов, роскошных садов, веселых вилл, мир зрелищ и феерических балов заполнял весь горизонт, и она не подозревала, что за этим горизонтом, за фантасмагорией бриллиантов и жемчугов, драгоценностей, цветов, шелка, кружев и блестящих безделушек существует реальный мир, существует нищая, невежественная, наполовину варварская Россия, которая требовала бы от своей государыни сердца, активности и суровой энергии сестры милосердия, готовой прийти на помощь ее многочисленным нуждам. Александра Федоровна была добра, у нее всегда была улыбка и доброе слово для тех, кто к ней подходил, но эта улыбка и это доброе слово никогда не выходили за пределы небольшого круга тех, кого судьба к ней приблизила, Александра Федоровна не имела ни для кого ни сурового взгляда, ни недоброжелательного жеста, ни сурового осуждения. Когда она слышала о несчастии, она охотно отдавала свое золото, если только что-нибудь оставалось у ее секретаря после расплаты по громадным счетам модных магазинов, но она принадлежала к числу тех принцесс, которые способны были бы наивно спросить, почему народ не ест пирожных, если у него нет хлеба… Культ, которым император Николай, а по его примеру и вся царская семья, окружили ее, создал вокруг нее настоящий престиж. Кроткая и скромная по натуре, она все-таки была императрицей, и казалось законным окружать ее преданностью, почестями и вниманием, которые император первым спешил ей оказывать.

Характеристика на первый взгляд исчерпывающая. Но это касается лишь отношения Николая к Александре. А она? Ее Тютчева рассматривает как некий препарат на предметном стекле микроскопа. Ни слова о том, что это хрупкое существо само испытывало какие-то чувства. А ведь испытывала. И этим чувством, чувством всепоглощающим, была любовь. Просто любовь женщины к своему мужчине. А уже потом – восхищение им как императором. Так что вполне естественно, что «птичка не вспоминала даже о своих крылышках». Она и не помышляла вырваться из «своей клетки». То, что мемуаристке кажется клеткой, для нее, женщины, повторяю, беззаветно любящей, было ее домом, гнездом, построенным для нее любящим и любимым мужчиной.

А недоуменный вопрос, почему народ не ест пирожных, когда у него нет хлеба, вообще-то приписывали Марии-Антуанетте. Но даже в устах королевы эти слова звучат не слишком правдоподобно – очень похоже на вымысел революционеров, пытавшихся оправдать ее казнь. А уж Александра Федоровна… Она, наверное, не была гигантом мысли. Но не была и столь глупа и цинична, чтобы можно было предположить, будто подобный вопрос придет ей в голову.

Что же касается оторванности императрицы от реального мира, да, это замечание не лишено справедливости. Но требовать от русской царицы, к тому же супруги Николая Павловича, некоего «хождения в народ» нелепо. Реалии времени и социальное положение «обвиняемой» подобного просто не допускают. Кстати, самой Анне Федоровне социальный статус не мешал отправиться в народ, но ведь оставалась при дворе, пока не вышла замуж. По ассоциации мне вспоминаются претензии князя Вяземского к Жуковскому: мол, слишком уж близок Василий Андреевич к царскому семейству; мол, человеку прогрессивному так вести себя негоже. А между тем Жуковский задолго до манифеста об освобождении крестьян дал свободу своим крепостным. Князь Вяземский, человек передовой, сделать этого и не подумал. Анна Федоровна Тютчева тоже была человеком весьма передовым.

Александре Федоровне вообще удивительно везло на поверхностные оценки. Не то чтобы откровенно недоброжелательные, но именно поверхностные. Может быть, причина в ней самой. Она поразительно владела собой. Всегда – обворожительная улыбка, взгляд беззаботный и счастливый. Кто посмеет усомниться!

Я проводила утро у себя или в прогулках, остальную часть дня просиживала в палатке моего мужа (на маневрах в военном лагере в Красном Селе. – И. С.)… по моим вкусам я любила простоту и была домоседкою. Но когда нужно было выезжать в свет, то я предпочитала уж скорее веселиться, нежели скучать, и находила бал веселее вечернего собрания с придворными людьми, натянутыми и церемонными. Зато многие любезно отзывались обо мне, будто вся моя жизнь прошла в танцах, хотя я предпочитала хороший летний вечер всем балам в мире, а задушевную беседу осенью, у камелька, – всем зимним нарядам.

Но иногда ей очень хотелось пошалить. В дневнике графини Дарьи Федоровны Фикельмон, внучки Кутузова, жены австрийского посланника в Петербурге графа Карла Людвига Фикельмона, с которой Александра Федоровна дружила, есть воспоминания о том, как однажды она вдвоем с императрицей на наемных санях отправилась инкогнито на маскарад:

Царица смеялась как ребенок, а мне было страшно; я боялась всяких инцидентов. Когда мы очутились в толпе, стало еще хуже – ее толкали локтями и давили не с большим уважением, чем всякую другую маску. Все это было ново для императрицы и ее забавляло. Мы атаковали многих. Мейендорф, модный красавец, который всячески добивался внимания императрицы, совсем не узнал ее и обошелся с нами очень скверно. Лобанов тотчас узнал нас обеих, но Горчаков, который провел с нами целый час и усадил нас в сани, не подозревал, кто мы такие. Меня очень забавляла крайняя растерянность начальника полиции Кокошкина – этот бедный человек очень быстро узнал императрицу и дрожал, как бы с ней чего не случилось. Наконец в три часа утра я отвезла ее целой и невредимой во дворец…

К этому времени свекровь уже скончалась, и можно позволить себе отступить от надоевшего этикета. Отступить, правда, совершенно невинно. А потом – уехать в Петергоф, насладиться тишиной и безмятежным покоем любимого парка. Она признавалась:

После развлечений светской жизни я любила углубляться в самое себя, и в такие минуты природа оказывалась для меня столь же необходимой, как хорошая проповедь, и более всех проповедей в мире вещала мне о Боге и о чудных благодеяниях, оказываемых им своим созданиям!