Николай Никонов - Певчие птицы

«Крой!» — словно приказал мне кто-то. Я дернул веревку. Сеть подпрыгнула, приподнялась на палках и… упала обратно. В руках остался обрывок веревки. Щуры же испуганно взлетели и уселись на ольху над моей головой. «Вот и „окрылся“. Что же это такое? — горько думал я, боясь шевельнуться. — Что случилось с сетью? Неужели подвела веревка?»

Положение мое было самое глупое. В руках был обрывок веревки, в полутора метрах надо мной сидели напуганные щуры, и вылезти из шалаша, чтобы проверить, в чем дело, я не мог. Скорчившись в три погибели, полулежал я в шалаше, руки и ноги затекли, а птицы, по-видимому, не собирались улетать, ждали, когда снимется приманный…

«Нет. Невозможно больше… Вылезу», — подумал я и на четвереньках потихоньку стал выползать из своего убежища. Краем глаза я смотрел на птиц. Сидят, переговариваются… Дополз до обрыва веревки. Сидят… Связал концы. Все еще не улетели… Я добрался до сети. Поправил ее. Оказывается, край сети зацепился за выступающий корень.

«Можно назад… Где же мои щуры? На месте. Вот штука! Уж не принимают ли они меня за какое-нибудь четвероногое?»

Мне вовсе не хотелось доказывать птицам, что я человек. Решил оставить их в приятном заблуждении и ползком вернулся в шалаш. Щуры не улетели. Словно желая подразнить меня, они переместились с макушки ольхи на средние ветви, покачивались на них, лущили ольховые шишки, я же проклинал себя двадцать раз за то, что не попробовал сразу, как действует сеть. На ловле птиц всегда торопишься. Думаешь, вот-вот кто-нибудь подлетит и, часто насторожив снасть кое-как, потом горько каешься.

«Какие смирные. Наверное, никогда не видали человека в своих глухих северных лесах», — рассуждал я. Мне давно было известно о чрезвычайном простодушии этих северян, я читал даже, что щура можно снять с дерева петелькой на длинной палке, но сам, встречаясь со щурами в весеннее время, не замечал у них такой удивительной небоязливости. Время шло. Щуры словно решили испытывать мое терпение. У меня же давно озябли руки, стыли ноги, ныла спина.

«Подожду десяток минут и сгоню их», — решил я.

Вдруг тонкие странные голоса каких-то птиц заставили насторожиться. «Ции, ции» — протяжно раздавалось в березняке. Синицы, напуганные пролетевшим ястребом-перепелятником? Нет. Это не синицы. Звук ниже и короче.

Я вглядывался в березовую поросль. Вот у тока появились две птицы. Они были похожи на маленьких щуров. Такие же толстоклювые, но более аккуратные. Головы птичек отливали странным серебристо-розовым блеском. Перья на груди и спинке тоже были розовые… Никогда не встречал я в лесу таких. Кто они? Неужели это те «пестророженькие», о каких говорил парень с базара. Действительно, на головках птичек смутно виднелись мелкие пестринки. И все-таки где-то я видел таких… Это… это… Это сибирская розовая чечевица! Редкая залетная птичка, которую никто еще не встречал на Урале. Я видел ее чучело в Новосибирском музее. Даже про образ жизни сибирской чечевицы ничего не известно… Руки мои задрожали, когда птички вдруг разом сели на ток к щуру. Я готовился дернуть веревку и ждал, когда они переберутся поближе к центру площадки, чтобы крыть наверняка. И тут, еще более успокоенные появлением на току новых гостей, к сети слетели все пять щуров.

Пора! — я зажмурился и дернул веревку.

«Есть!» — какое магическое это слово для рыбаков, охотников и птицеловов! На моих глазах оно обращало старика Ефимыча в молодого парня. Какой рысью кидался он к дорогой добыче, забыв про седую бороду, почтенные лета и ломоту в пояснице! Оно словно освобождало тысячи вольт скрытой энергии, которая таилась в немощном на вид человеке. Не раз из-за этого «есть» я расшибал себе лоб и колени, взяв скорость реактивного самолета.

В миг очутившись у сети, я принялся распутывать добычу. Обе чечевички запутались сильно, шипели, клевали руки. Зато щуры просто сидели под сетью, глупо вытаращив глаза. Красный самец держал в клюве ягодку рябины. Я выпустил обоих молодых и самок, а себе оставил только приглянувшегося красного. Посаженный в полутемный садок, он не бился и тут же стал клевать ягоды.

Я прибрал сеть, поправил развороченный шалаш, сел на пенек. Время близилось к полудню, и пролет затихал. Снегири печально кричали в дальних кустах, гуще посыпал снег. «Пора домой, — подумал я. — Щура я поймал, чечевиц поймал. А то, что он не малиновый, какая беда? Мне красный цвет даже больше нравится». Я собрал снасти, уложил их в мешок и неспешно тронулся к станции.

…Чечевичек подержал я недолго. Были они очень дикие, злобные и песен никаких не пели. Я выпустил их перед весной. А красный щур и до сих пор живет у меня. Стал он совсем ручной, и мы с ним друзья большие.

Она приходит незаметно. В одно сентябрьское утро вдруг почувствуешь, что лето кончилось и осень светло и ясно смотрит в окна.

В такое утро голубой солнечный туман долго стоит над землей. Им подернуты дали, нежно окутаны улицы и дома. Пьяно-вянущий запах осени течет из садов, с огородов, с окрестных полей. Пахнет коноплей, бурьянами, озябшей землей, и на тонкой прогонистой березе над крышей уж золотится первое монисто.

Осенние дни зовут в лес. Летом за устойчивым теплом и зеленью как-то не замечаешь течения времени. Зато сейчас каждый лист, падающий в траву у забора, напоминает о бегущей жизни.

И начинаешь думать, что где-то на зорях холодеют поля, последние цветы дремлют под ледяными росами на омежьях, где-то уже сыплет листопад, и отлетные стаи держат в поднебесье свой неразгаданный путь…

И каждую осень страдаешь от сознания того, что не достанет сил охватить все величие образов и чувств, которые рождает осенний ветер и высветленное им прохладное небо.

Поневоле завидуешь художникам. Ведь на нескольких холстах живописец может остановить всю русскую осень с ее дождями и тучами, с усталой кротостью теплых дней и белой печалью первого снега. А как же быть мне?

Писать об осени, как ее видел?..

Раньше я жил на окраине города и часто ходил осенями в лес по грибы, за хворостом, ловить птиц, или писать этюды грошовой акварелью — плачевные этюды, в которых преобладало лишь желание схватить лесную красоту.

Я вставал затемно, с первыми петухами, голосившими ночным, нездешним криком; одевался, не зажигая огня, стараясь не шуметь, чтоб не разбудить домашних. Обычно это редко удавалось. То наткнешься спросонья на стул, то застонет вдруг неслышная днем половица, то уронишь с печи тяжеленный болотный сапог, и он загрохочет по приступку, как двадцатипудовая гиря. Ковшик воды на дорогу. Краюху хлеба в карман. За плечо мешок со снастями, и вот выходишь на крыльцо, во двор.