Соломон Воложин - Беспощадный Пушкин

Вот оно: незамечаемое самим Чумаковым отчуждение от античных обертонов Сальери–общественника. Моцарт быстр, Сальери медлителен. Моцарт — герой–гедонист, не подающий вида, что идет на смерть. Пожил в свое удовольствие, и — хватит. Нечего доживать до некрасивой старости и творческой импотенции. «Блажен, кто праздник жизни рано оставил, не допив до дна бокала полного вина…» И — действует мгновенно. А Сальери хотел бы поговорить перед смертью о пользе ее для идеи, во имя которой он жертвует своей жизнью, увлекая за собой в небытие Моцарта.

А какой иной мог быть тот монолог резонера Сальери? — Он мог быть в духе отвергаемого Пушкиным христианского фанатизма. Неважно, что пушкинский Сальери безбожник. И неважно, что в задумываемом одновременно с «Моцартом и Сальери» «Иисусе» не христиане убивают, а хриcтиан убивают. Неважно.

Важно, что фанатики–христиане там дошли до Абсолюта. Важно, что они во имя Его готовы на крайности. Важно, что потом, через века, во времена, скажем, крестовых походов и инквизиции, они во имя Абсолюта убивали миллионами. Важно, что вслед именно за ними, фанатиками–христианами, которые, конечно же, были своеобразными революционерами Древнего мира, последовали революционеры Нового времени.

А Пушкин в 1830 году был за консенсус, а не революцию. И потому для него и в «Иисусе» и в «Моцарте и Сальери» неприемлемы были ни « обертоны античности» (античности ли вообще или краха античности), ни обертоны христианства.

Не только в традиционной, но и в нетрадиционной версии кульминации трагедии есть, вопреки Чумакову, христианский фон: Сальери — как тот жестокий Бог, что за пренебрежение собой наслал потоп, уничтожил Содом и Гоморру и сотворил еще миллионы ингуманистических действий.

ВОПРОС.

Почему у Пушкина Сальери ужаснулся перед «явлением-Моцарт», впрочем, упиваясь им, но не испугался достаточно сильно поразившего его «явления-Глюк»?

ОТВЕЧАЕТ Марина НОВИКОВА (1980 г.).

На вопрос этот пытается ответить сам Сальери. И отвечает честно — однако не до конца осмыслено. (Осмысли он эту разницу до тех глубин, какие под силу архибесстрашному Сальери, — может, он понял бы и смысл Моцартова прихода в свою судьбу.)

Послушничество у Глюка укрепляло фундамент Сальериева мира. То было другое (более «глубокое»,более «пленительное») свое. Моцарт же искушает опасно приблизившимся чужим: «безумством». Учиться у Моцарта нельзя. Он — сама торжествующая европейская индивидуация, художник без родословной и школы: «Наследника нам не оставит он».

Отношение Сальери к Моцарту имеет аналог в пушкинской лирике: стихотворение «В начале жизни школу помню я…» (1830, год написания «Моцарта и Сальери»). «Смиренная, одетая убого, но видом величавая жена» символизирует там Средневековье, его идеалы. «Строгая краса» свята, но сурова.

Моцарт и есть для Сальери «волшебный демон» чужого сада, куда убегает украдкой старший композитор. И ощущает он одинаково мучительно как великолепие этого сада, так и его мрак. Иными словами: раздвоенная позиция по отношению к Моцарту отражает собственное культурное, душевное, духовное двоение Сальери.

МОЙ КОММЕНТАРИЙ.

В четырех маленьких абзацах Новикова выразила суть моей гипотезы. И комментировать нужно было бы только привязку Сальери к Средневековью. Что я сейчас и сделаю. Но дело в том, что слова «не до конца осмысленно» у Новиковой случайны, а для меня они принципиальны (по–моему, перед нами трагедия непонимания). И комментарий разрастется.

Итак, при чем тут Средневековье?

Если Пушкин, вместе с Чаадаевым (как то следует из предыдущей главки), действительно чуял приближение нового «огромного исторического цикла», то Новикова, может, в чем–то и права. Синусоиды ж бывают тоже огромные (см. статью Прокофьева по списку литературы): Античность («низкое») — Средневековье («высокое») — Новое время («низкое») — новый виток «огромного исторического цикла» («высокое»)…

Новикова задает вопросы и отвечает…

ВОПРОС.

Зачем слова «родился я с любовию к искусству»?

ОТВЕТ.

Так думал о своем назначении всякий средневековый человек. Монах, светский интеллектуал, «ручной» труженик — все они «рождались с любовию»к своей сфере деятельности. Первый импульс творчеству дали звуки орга`на. Профессия выбирает человека, — не наоборот, — будучи сама зовом «с высоты духовной». Никакого «самовластья» — безоговорочная вовлеченность в свою область духа, как в судьбу.

ВОПРОС.

Зачем так: мальчик отрекся от «праздных забав»и «чуждых наук»?

ОТВЕТ.

У этого отречения есть точный средневековый термин: послух.

ВОПРОС.

Зачем такое: «труден первый шаг», «скучен первый путь»?

ОТВЕТ.

А разве не трудны и не скучны многолетние штудии в средневековой школе или университете? Долгое послушание в обители? Терпеливое ученичество в ремесленном цеху? Средневековье смотрело на дело иначе. Каппакодиец Иоанн недаром отдает предпочтение спасающимся как бы через «скуку», через внутренний труд. Их духовный результат для него не в пример надежнее спасения налегке.

И так далее. Не перечесть… И Новикова подводит промежуточный итог: «Так что возглас Сальери:

это не скрежет зубовный одинокого завистника. Это вопль целой культуры, у которой отнимают символ веры. Трагедия в том, что «правота» Моцартовой гениальности кощунственна для сальеризма как средневекового миропонимания».

Действительно, Средневековье ж — не только княжеская независимость и вседозволенность по отношению к низшим. А верность вассального подчинения?! А церковного?! Средневековье, — если другим одним словом, — это иерархия. Соборность. Это — на восходящем витке Синусоиды. И в том — родство с любым классицизмом (в том числе — с глюковским) и некая непротиворечивость с моей гипотезой.

Еще одним характерным словом — «застой» — характеризуется Средневековье. Застой — из–за отсутствия бешеной конкуренции. Ну, так Новое время — по противоположности — это динамика, крах и успех. Одни быстро скатываются в общественный низ, другие — еще более стремительно — взлетают вверх. Для тех ключевое слово — удача. Ибо только умение и трудолюбие — слишком слабая тяга, чтобы взлететь. (Так, Моцарту выпала удача родиться гением.) Причем удача вообще–то безотносительна к добру, ибо оно может помешать успеху. (Так, душевная легкость, с какой Моцарт перелетает от трактирной красотки к виденью гробовому, может, более фундаментальное свойство его натуры, на котором и базируется его тип гениальности.)