Грэм Робб - Жизнь Гюго

Если бы Бог желал, чтобы Гюго стал серьезным политическим мыслителем, он не подарил бы ему способность извлекать выгоду из самообмана. Гюго выживал, намеренно погружаясь в нелепость, в абсурд. Образы в его творчество проникали из упорно феноменологического подхода. Гюго превратился в водяное колесо реки Истории, но исток этой реки ему не дано было исследовать:

«Революция есть, по сути дела, форма той имманентной силы, которая теснит нас со всех сторон и которую мы зовем Необходимостью.

И перед лицом этого загадочного переплетения благодеяний и мук История настойчиво задает вопрос: почему ?

Потому – ответит тот, кто ничего не знает, и таков же ответ того, кто знает все…

Над революциями, как звездное небо над грозами, сияют Истина и Справедливость» {1341}.

Учитывая божественный ответ – «Потому», – чудо на этой поздней стадии жизни Гюго заключается не в том, что он пережил свои истоки, а в том, что ему удавалось сохранять необходимое неустойчивое равновесие, которое подпитывало его творчество.

И в «Отвиль-Хаус» разворачивалась битва между необходимостью и нравственностью. Жюльетта, которая поочередно переживала периоды неведения и грубого пробуждения, подходила к концу фазы слепого обожания. Переписав «Девяносто третий год» подагрической рукой, она бросилась на колени от восхищения: «В грядущую эпоху отсчет будут вести от Виктора Гюго, как сейчас ведут от Иисуса Христа» {1342}. Вместе с тем ей постоянно напоминали о несовершенстве мессии: надушенные письма и необъяснимые отлучки. Однажды Гюго попытался перевести ее часы на полчаса вперед. Она заставляла себя верить – ее смешанный грубый и высокопарный стиль испытал на себе влияние Гюго, – что он простофиля, которого обманывают «охотницы за мужчинами» и «неудовлетворенные суки».

Новая горничная, Бланш, оказалась «образованной выше своего положения», по словам жены последнего секретаря Гюго, которая, судя по всему, была образована гораздо ниже своего положения {1343}. Официально считалось, что Бланш, потерявшую в детстве обоих родителей, взяли на воспитание друзья Жюльетты Ланвены. На самом деле она, скорее всего, была незаконнорожденной внучкой Ланвенов {1344}. Именно по паспорту Ланвена Гюго сумел в 1851 году бежать из Франции. Позаимствовав личность Ланвена, Гюго собирался занять у него и удочеренную девушку. «Подготовительная работа» (по выражению Гюго) началась в Рождество 1872 года. Бланш заранее предупреждали о повышенном дружелюбии Гюго, но, поскольку она знала несколько его стихотворений наизусть, похоже, он соблазнил ее заочно, как и большинство его знакомых женщин.

Роман с Бланш отличается от остальных в двух важных отношениях. Во-первых, до нее Гюго почти всегда выказывал предпочтение, как он эвфемистически выражался, «первой встречной» {1345}. Случайная близость была удобна, возбуждала его любопытство с психологической и социологической точки зрения, а анонимность позволяла легче охватить суть той или иной особы: «Женщина заключена в тех женщинах». Бланш, напротив, стала объектом упорной, настойчивой страсти, первой страсти, направленной на конкретную личность со времен Леони Биар.

Во-вторых, Гюго явно встревожил разрушительный потенциал его вожделения. Его дневник раскрывает необычно острую заботу о своей главной любовнице. «Случайное горе, – записал он 5 января 1873 года. – Постараться не ранить это нежное сердце, эту великую душу». Насущным вопросом теперь был не «восторжествует ли Провидение над Злом?», но «Погубят ли похоть и одержимость мир в доме?».

Хрупкое равновесие сохранялось до самого достижения его цели. Это произошло 1 апреля 1873 года. Гюго поспешил завершить преображение маленькой горничной {1346}:

Для большинства поэтов поколения Гюго секс знаменовал конец романтической любви. Для Гюго все происходило наоборот: оргазм был одним из прекраснейших проявлений Природы, подобный восходу солнца на утреннем небе, рождению Афродиты из морской пены, завершению стихотворения. Один из его тончайших сексуальных образов так и остался на страницах зашифрованного дневника: он был слишком прямым и точным на вкус его современников, но замечательно определяет весь процесс. Когда Бланш коснулась его пениса, он сказал ей: «Это лира». «Только поэты умеют на них играть» {1348}.

Через два месяца, пока Гюго гулял по острову вместе со своим «ангелом», Жюльетта рылась в его архиве. Она первая попыталась расшифровать его дневник. В результате 1 июля Бланш уехала с Гернси и вернулась в Париж. Гюго и Жюльетта помирились, и единственным признаком сожаления в дневнике Гюго стала короткая запись на ломаном испанском: «A las 11, se ha disparacido el vapor» {1349}. Он стоял у окна, как Жильят в «Тружениках моря», и смотрел, как пароход увозит Бланш к горизонту.

Через десять дней в Сент-Питер-Порт пришел пароход. Сошедшая с него молодая женщина направилась на снятую для нее квартиру. Бланш вернулась. Стихотворение, позже включенное в последнюю часть «Легенды веков», En Grèce, датировано 12 июля (его опубликовали в 1883 году, через месяц после смерти Жюльетты): «Слушай, если хочешь, раз мы влюблены, / Убежим вместе за горы и долы/ И направимся к греческим небесам, где живут Музы». Вызов «на бис» длился девять дней. Потом один местный житель увидел «месье Хьюго» с подружкой {1350}. Трудно быть тайным любовникомии в то же время местной достопримечательностью. 21 июля Бланш снова уехала в Париж; ей приказали не писать «до дальнейших распоряжений».

Теперь у Гюго имелось несколько поводов для возвращения в Париж: Бланш ждала его в квартире, расположенной недалеко от площади Инвалидов; «Девяносто третий год» был почти готов для сдачи в набор; Франсуа-Виктор серьезно заболел почечным туберкулезом. Президента Тьера, который обещал, что Рошфора не депортируют, вынудили уйти в отставку. Его заменил маршал Мак-Магон, чьим последним подвигом стало подавление Парижской коммуны. Именно такой человек должен был восстановить то, что он называл «нравственным порядком». Начались работы над сооружением гигантского свадебного торта, который теперь высится на Монмартре; церковь Сакре-Кёр должна была стать символом национального примирения, хотя ее уместнее было бы посвятить Понтию Пилату. «Нравственный порядок» требовал также, чтобы Рошфора выслали искупать свою вину под тропическое солнце.