Эсме Швалль-Вейганд - Дар. 12 ключей к внутреннему освобождению и обретению себя

Ничто извне не попадало в Аушвиц. У нас не было ни единого средства помочь себе стать бесчувственными, притупить боль, избавиться от страданий хоть на какое-то время, забыться и стереть из памяти реальность мучений, голода и неминуемой смерти. Нам оставалось лишь стать хорошими наблюдателями: внимательно следить за каждым своим шагом и точно оценивать происходящее. Мы должны были научиться просто быть.

Но я не помню, чтобы когда-нибудь плакала в лагерях. Я была слишком занята выживанием. Чувства пришли позже. И когда они пришли, я еще долгие-долгие годы умудрялась избегать их и прятать глубоко в себе.

Невозможно исцелить то, чего не чувствуешь.

Как специалиста по посттравматическому стрессовому расстройству, имеющего долгую, постоянную практику лечения американских военных, меня пригласили работать в комиссию по делам военнопленных. Каждый раз, когда я приезжала в Вашингтон по делам комиссии, кто-нибудь обязательно да спрашивал, посетила ли я уже Мемориальный музей холокоста. У меня был опыт возвращения в Аушвиц, я стояла на той земле, где когда-то меня разлучили с отцом и матерью, — под тем небом, которое приняло моих родителей, когда их плоть стала дымом. Зачем мне ходить в музей, где мне будут рассказывать об Аушвице и других лагерях смерти что-то вроде « был там, сделал это »? Что нового мне там скажут? Приблизительно так я и думала.

Прошло шесть лет моей работы в комиссии, и все шесть лет я не стремилась переступать порог музея. Но вот однажды утром сижу я в нашем конференц-зале за столом красного дерева, мое имя выгравировано на стоящей передо мной маленькой табличке, и меня вдруг осеняет. Я осознаю, что было тогда и там и что есть сейчас и здесь . Я доктор Эгер. Я выбралась.

Пока я обходила стороной Мемориальный музей, пока убеждала себя, что не нужно мне вновь сталкиваться с прошлым, поскольку я уже преодолела его, — видимо, какая-то часть меня все еще оставалась там, в лагерях смерти. Часть меня еще не стала свободной.

Именно поэтому, собрав всю свою волю, я пошла в музей. Как я и боялась, это оказалось мучительно. Меня переполняли чувства, и я едва могла дышать, когда увидела фотографии платформы, на которую в мае 1944 года в Аушвиц прибывали поезда. Потом я подошла к вагону для скота. То была точная копия старого немецкого железнодорожного вагона, который был предназначен для перевозки домашней скотины, но в котором перевозили нас. Посетители могли забраться внутрь и оценить, насколько это место было темным и тесным; почувствовать, каково было здесь находиться, когда людей набивали так плотно, что приходилось сидеть друг на друге; вообразить, как на сотни людей могло быть одно ведро для воды и одно ведро для испражнений; представить, как мы ехали и день и ночь без остановок и единственной едой была буханка черствого хлеба, выдаваемая на восемь, а порой на десять заключенных. Перед входом в вагон я застыла, словно парализованная. За мной толпились люди, молча и с почтением ожидавшие, когда я зайду внутрь. Тянулись долгие минуты, а я не могла это сделать; мне понадобились все силы, чтобы заставить себя поднять сначала одну ногу, потом вторую и втиснуться в узкую дверь.

Внутри вагона меня охватил ужас, и на минуту показалось, что сейчас начнется рвота. Я сжалась в комок, вспоминая те последние дни, когда видела родителей живыми. Неумолимый стук колес на путях. Тогда мне было шестнадцать, я не знала, что мы едем в Аушвиц. Не знала, что скоро и мать и отец будут убиты. В дороге нужно было выдержать все лишения и неопределенность. Но почему-то те переживания, казалось, было проще переносить, чем теперь заново. На этот раз мне пришлось прочувствовать все. На этот раз я плакала. Я потеряла счет времени, сидя в темноте со своей болью, почти не замечая, как другие посетители входили, стояли рядом со мной и шли дальше. Я просидела там, наверное, час или два.

Когда я наконец вышла, то почувствовала себя иначе. Стало чуть легче. Пришло чувство опустошенности. Мои горе и страх никуда не делись. Я от всего вздрагивала: от свастики, глядевшей на меня с каждой фотографии; от застывших глаз офицера СС, стоявшего на страже. Но, вернувшись в прошлое, я позволила себе проявить чувства, от которых столько лет бежала.

Есть много веских причин, почему мы избегаем своих чувств: одни вызывают душевный дискомфорт; другие кажутся нам ошибочными, и мы думаем, что не должны их испытывать; некоторых мы боимся, поскольку они могут ранить близких нам людей. И есть чувства, пугающие нас тем, что они могут означать, — они могут рассказать о выборе, который мы сделали или который собираемся совершить.

Но пока вы избегаете своих чувств, вы отрицаете реальность. И если вы попытаетесь от чего-то отгородиться и скажете себе: «Не хочу об этом думать», я гарантирую, что вы будете думать именно об этом. Так что пригласите свое чувство войти в вашу жизнь и побудьте с ним. После чего решите, как долго вы собираетесь его удерживать. Ведь вы не просто маленькое, хрупкое существо. Нужно уметь смотреть в лицо любой реальности, чтобы наконец перестать сражаться и прятаться. Помните, что чувство — это только чувство, а не ваша сущность.

В одном сельском районе Канады шестнадцать лет назад сентябрьским утром Кэролайн только-только запустила стирку и хотела насладиться тихим днем, одиночеством и тишиной в доме, когда в дверь постучали. Из окна она увидела, что это Майкл, двоюродный брат мужа. Майкл был ее ровесником — слегка за сорок. Бо́льшая часть его жизни была связана с преступным миром: кражи, мелкое хулиганство, злоупотребление наркотиками, — и теперь он наконец был готов получить второй шанс. Недавно он съехался со своей девушкой, но продолжал чувствовать себя членом семьи Кэролайн и ее мужа — семьи, которая его приютила, поддержала в желании измениться, обеспечила работой и стабильной домашней обстановкой. Он и сейчас оставался неотъемлемой частью их жизни, полностью своим человеком, которому во всем можно доверять, любил проводить время в семейном кругу Кэролайн, кузена и трех мальчиков, часто оставаясь на ужин.

Несмотря на то что Майкл был ей дорог и она всегда заботилась о нем, на секунду Кэролайн подумала, не притвориться ли, что ее нет дома. Муж уехал, мальчики, ее пасынки, снова пошли в школу после летних каникул, и ей не хотелось, чтобы приход Майкла помешал ее планам. С одной стороны, это было ее первое утро за три месяца, которое она могла провести в блаженном одиночестве. Но с другой — это был Майкл, родственник, которого она любила, который любил ее и полагался на нее и их семью. Кэролайн открыла дверь и пригласила его зайти и выпить кофе.

— У ребят сегодня начались занятия в школе, — завела она непринужденный разговор, ставя кружки и сливки на стол.