Рэймонд Моуди - Жизнь после утраты: Как справиться с горем и обрести надежду

Во-вторых, смерть собаки распахнула ворота подавленному горю. Как вода в запруде, невыплаканные слезы накапливаются и душат, пока не случится кризис, который прорвет эту плотину.

В-третьих, стратегия, которой пользовалась Эстел, чтобы справиться с горем, была такой же отличительной чертой этой женщины, как ее манера ходить и говорить. Ее семья ожидала, что она станет горевать точно так же, как они, и в результате она не получила ни любви, ни утешения, ни поддержки, которые были ей так нужны.

Заметьте, Бетти и Эстел были взрослыми, переживавшими экзистенциальный кризис. Как же с ним справляются дети?

Детский опыт переживания горя может либо помочь нам, либо усугубить страдания от последующих потерь. Возможно, с вами случилось что-то горестное еще до вашего рождения, затем вы пережили роды. То, как вы познакомились с понятием смерти, и опыт расставания в раннем детстве переплетаются у вас в душе и создают стратегию того, как вы будете справляться с утратой. Добавим, что, как большинство людей, вы с раннего возраста помните еще и о собственной смертности.

Детские переживания проявляются у взрослых, это можно наблюдать. Замечали ли вы, что взрослые, выражая глубокое горе, становятся похожи на детей: выпяченная нижняя губа, неловкие движения рук и ног или сбивчивые фразы на уровне дошкольников? Утрата в настоящем может вновь пробудить детские реакции на горе.

Эту главу мы закончим хорошей новостью: детские реакции на расставание, утрату и горе можно изжить. Первый шаг к этому — вспомнить и осознать свой ранний опыт. Определите, что вам до сих пор полезно, а что вредно. Следующий шаг — выработать благоприятные способы преодоления горя (мы будем говорить о них в главе 7). При этом важно помнить, что стратегиям переживания горя можно научиться, а все, чему вы научились, вы можете и забыть. Нас научили избегать моста горя, но на том краю ущелья нас все еще ждет вершина.

С момента появления письменности у всех цивилизаций имеются свидетельства о болезнях и смертях среди тех, кто оплакивал своих близких. Однако только в последние сорок лет мы сумели установить эту связь: горе приводит к стрессу, а продолжительный стресс вызывает болезни и может закончиться смертью.

Вне зависимости от того, насколько мы были заняты или загружены, мы всегда собирались на ужин всей семьей и неспешно обсуждали, как прошел день. Даже когда я была ребенком, мы часто говорили о сложных ситуациях, в которые я попадала.

— Ну, когда я был такой же маленькой девочкой, как ты сейчас, — говорил папа, не в силах сдержать улыбку, — у меня была такая же проблема.

— И что ты тогда делал, папа? — спрашивала я, хихикая от нетерпения.

Он усмехался, и мы догадывались, что он поведает нам невероятную историю. Однако, если он отодвигал тарелку, мы знали, что он скажет правду. В любом случае его ответ был смешным, поучительным и давал пищу для размышлений. Папа часто завершал семейные обсуждения собственными философскими максимами: «Милая, все меняется. Ничто не вечно». Я неизменно уходила из-за стола с чувством, что я, как любой человек, способна решить собственные проблемы по-своему и в свой срок.

Мама часто говорила, что мой беззаботный характер не сформировался в результате воспитания, а был таким от природы. «Ты родилась такой беспечной, — объясняла она, — ты ни из-за чего не расстраивалась. Ты всегда была спокойной, что бы ни происходило». Когда я училась в колледже, психологические тесты показали, что я легко адаптируюсь к переменам и не подвержена стрессу, тревоге или эмоциональным расстройствам. Однако, когда мне было тридцать восемь лет, моя способность адаптироваться подверглась самому суровому испытанию.

1984 год был обычным во всем, кроме одной детали: мои гинекологические проблемы привели к тому, что мне потребовалось удалить матку. Разворачивая новые тапочки, чтобы взять их с собой в больницу, я удивила саму себя, объявив:

— Завтра я подгоню машину к медцентру.

— Это просто смешно! — сказала подруга, пытаясь меня урезонить.

— Не знаю почему, — настаивала я, — но у меня такое странное чувство, что что-то случится. Мне надо, чтобы машина была у меня под рукой, чтобы я могла быстро оттуда уехать.

Хотя я сама не понимала, откуда у меня такое предчувствие, я оставалась непреклонной и 40 км до Хьюстона проехала одна.

Операцию назначили на 7.30 утра, а в 6.45 в мою комнату вошли медсестра и две санитарки с медицинской каталкой.

— Вот, — сказала медсестра, протягивая мне чашку.

— Что это? — спросила я.

— Валиум, — объяснила она. — Это чтобы успокоиться, пока вас везут в операционную.

— Нет, спасибо, — ответила я.

— Нет, вам обязательно надо его принять, — упорствовала она. — Даже входить в операционную уже страшно, поэтому всем пациентам непременно надо принимать успокоительное.

— Я совершенно спокойна, — возразила я, — и я должна полностью контролировать свои чувства.

Мы продолжали перепалку, пока одна из санитарок добродушно не заметила:

— Ну хватит! Хватит! Пора идти! Мы уже задерживаем нашего врача.

В этот момент зазвонил телефон.

Хотя строгая медсестра не пылала желанием передавать мне трубку, она в конце концов сообщила:

— Это звонят из больницы Святого Иосифа в Хот-Спрингсе, Арканзас. Ваш отец в отделении кардиореанимации, с вами хочет поговорить хирург.

Меня не удивило, что беда случилась где-то еще, я взяла трубку.

Мужской голос сказал, будто диктуя служебную записку:

— Состояние мистера Дэвидсона критическое. Сегодня рано утром у него был инсульт. Похоже, у него может остановиться сердце. Сейчас его готовят к операции. Вряд ли его выпишут из больницы. Но, даже если это произойдет, он останется инвалидом.

Я вернула трубку медсестре, спрыгнула с каталки, быстро оделась и побежала к машине. Врач оказался прав, когда говорил, что папа не будет прежним, но и моя жизнь в тот момент изменилась навсегда.

К тому моменту как я приехала в больницу в Хот-Спрингсе, врачи уже провели операцию. Увидев папу, я онемела. Шов на его груди выглядел так, будто его грудную клетку разорвал дикий зверь. Еще страшнее было видеть, с каким трудом он каждый раз делает вдох. Он всегда был оптимистом, поэтому его слова «я умру» меня напугали.