Бессел ван дер Колк - Тело помнит все [Какую роль психологическая травма играет в жизни человека и какие техники помогают ее преодолеть]

В 1971 году Стерман прикрепил свое устройство обратной связи к первому подопытному человеку, двадцатитрехлетней Мэри Фэрбенкс.

С восьми лет Мэри страдала эпилепсией, приступы которой случались у нее два и более раз в месяц. Она проходила обучение по часу в день дважды в неделю. Три месяца спустя ее приступы практически прекратились.

Стерман впоследствии получил грант от Национальных институтов здравоохранения на проведение более систематического исследования, впечатляющие результаты которого были опубликованы в 1978 году в журнале «Эпилепсия» (6).

Эпоха экспериментов и несгибаемой веры в возможности человеческого разума подошла к концу в середине 1970-х с открытием новых психотропных препаратов. Психиатрия и нейробиология приняли на вооружение химическую модель мозга и разума, и другие терапевтические подходы отошли на второй план.

С тех пор развитие науки о нейробиологической обратной связи развивалась урывками, причем большая часть научных исследований проводилась в Европе, России и Австралии. Хотя в США и имеется порядка десяти тысяч практикующих специалистов по нейробиологической обратной связи, никому не удавалось собрать достаточно финансирования для исследований, чтобы эта методика получила повсеместное признание. Одна из причин, возможно, состоит в существовании нескольких конкурирующих между собой систем нейробиологической обратной связи, другая – в ограниченности ее коммерческого потенциала. Лишь несколько применений методики покрываются страховкой, что делает обратную связь дорогостоящей для потребителей и не дает практикующим ее специалистам собрать достаточно ресурсов для проведения масштабных исследований.

Себерн устроила мне встречу с тремя своими пациентами. Все рассказывали удивительные истории, однако, слушая двадцатисемилетнюю Лизу, изучавшую сестринское дело в соседнем колледже, я в полной мере ощутил весь потенциал этой терапии. Она обладала невероятной жизнестойкостью: она была обаятельным человеком – общительная, любознательная и явно умная. Она прекрасно шла на зрительный контакт и с радостью делилась тем, что узнала о самой себе. Самым же главным было то, что, подобно многим знакомым мне пережившим травму людям, она обладала ироническим чувством юмора и очаровательным отношением к человеческой глупости.

Судя по тому, что я знал о ее прошлом, было просто чудом, что она была столь спокойной и уравновешенной. Она многие годы провела в приютах и психиатрических больницах, а также была завсегдатаем отделений неотложной помощи Западного Массачусетса – ее частенько привозила «Скорая», полумертвую от передозировки лекарствами или истекающей кровью от нанесенных себе порезов.

Вот как она начала рассказ о себе: «Раньше я завидовала детям, которые знали, что случится, когда напьются их родители. По крайней мере, они могли предсказать грядущую катастрофу. У меня же дома не было никакой закономерности. Моя мама могла завестись в любой момент – за обедом, во время просмотра телевизора, когда я возвращалась со школы или одевалась с утра, – и я никогда не знала, что она сделает, как причинит мне боль. Это было совершенно непредсказуемо».

Ее отец ушел из семьи, когда Лизе было три года, оставив ее на милость неуравновешенной матери. «Пытка» – вполне уместное слово, чтобы описать пережитое ею насилие. «Я жила в мансарде, – сообщила она, – и там была еще одна комната, куда я ходила писать на ковер, потому что слишком боялась спускаться вниз в туалет. Я снимала одежду со всех своих кукол, вставляла в них ручки и выставляла их на подоконнике».

Когда ей было двенадцать, Лиза сбежала из дома, однако ее подобрала полиция и вернула матери. Когда она убежала снова, в дело вмешалась служба защиты детей, и следующие шесть лет она провела в психиатрических больницах, приютах, приемных семьях и на улице. Лиза нигде надолго не задерживалась, так как из-за своей диссоциации и склонности к саморазрушению приводила своих опекунов в ужас.

Она причиняла себе вред или крушила мебель, после чего не помнила о сделанном, из-за чего заработала себе репутацию манипулирующей лгуньи. Оглядываясь назад, Лиза, по ее собственным словам, понимает, что ей просто не хватало слов, чтобы объяснить происходившее с ней.

Когда ей исполнилось восемнадцать, она «переросла» службу защиты детей и начала самостоятельную жизнь – жизнь без семьи, образования, денег и навыков. Вскоре после этого она наткнулась на Себерн, которая только приобрела свое первое оборудование для нейробиологической обратной связи, и помнила Лизу со времен работы в одном реабилитационном центре. Она всегда питала слабость к этой потерянной девочке, так что предложила Лизе попробовать свое новое приспособление.

Как вспоминает Себерн: «Когда Лиза пришла ко мне в первый раз, была осень. Она расхаживала с отсутствующим взглядом, таская повсюду за собой тыкву. Она была явно не здесь. Я никогда не была уверена, что достучалась до ее сознания». Любая форма разговорной терапии для Лизы была невозможна. Стоило Себерн спросить ее о чем-то неприятном, как она сразу же закрывалась или впадала в панику. Как сказала сама Лиза: «Каждый раз, когда мы пытались поговорить о моем детстве, у меня случался срыв. Я приходила в себя с порезами и ожогами и не могла есть и спать».

Ее чувство ужаса было вездесущим: «Я все время боялась. Мне не нравилось, когда ко мне прикасались. Я была постоянно взвинченной и нервной. Я не могла закрыть глаза, когда рядом был кто-то еще. Меня было не убедить, что никто не ударит меня, стоит мне закрыть глаза. От такого чувствуешь себя свихнувшейся. Ты знаешь, что находишься в комнате с человеком, которому можно доверять, умом понимаешь, что с тобой ничего не случится, однако все остальное тело просто не дает расслабиться. Если я почувствую на себе чью-то руку, то буду просто обязана проверить, кто это». Она была застрявшей в состоянии неотвратимого шока.

Лиза помнила свою диссоциацию, когда она была маленькой девочкой, однако после полового созревания все стало только хуже: «Я начала просыпаться с порезами на теле, а люди в школе знали меня под разными именами. Постоянного парня у меня быть не могло, потому что, когда случалась диссоциация, я начинала гулять с другими, а потом этого не помнила. У меня частенько случались провалы в памяти, когда я приходила в себя в весьма странных ситуациях». Подобно многим людям с тяжелой психологической травмой, Лиза не узнавала себя в зеркале (7). Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь столь четко описывал, каково это – терять свое «Я».