Лори Готтлиб - Вы хотите поговорить об этом? Психотерапевт. Ее клиенты. И правда, которую мы скрываем от других и самих себя

Хиллари кивает:

– Самое забавное, что во время психотерапии я говорила о том, как застряла с одним пациентом и какой беспомощной себя ощущала, когда он ушел. Я уверена, что пациент рассказывал моему врачу о своем бездарном бывшем психотерапевте и в какой-то момент назвал меня по имени. Мой психотерапевт наверняка смекнула, что к чему.

Я обдумываю это применительно к ситуации с Уэнделлом.

– Но она никогда ничего не рассказывала тебе?

– Никогда, – говорит Хиллари. – Так что однажды я сама подняла эту тему. Но, конечно, она не могла сказать, что работает с этим парнем, так что мы поддерживали разговор о том, как я справляюсь со своей неуверенностью в роли молодого специалиста. Пффф . Что я чувствовала? Да мне было плевать. Я просто умирала от желания узнать, как продвигается их работа и что она делает иначе, чтобы все сработало.

– Ты никогда не узнаешь, – говорю я.

Хиллари кивает:

– Я никогда не узнаю.

– Мы как сейфы, – говорит Майк. – В нас не прорваться.

Хиллари поворачивается ко мне:

– Так что, ты расскажешь об этом своему психотерапевту?

– А надо?

Оба пожимают плечами. Майк смотрит на часы и выбрасывает мусор в корзину. Мы с Хиллари допиваем чай. Наступает время следующих сессий. На кухонной панели поочередно загораются зеленые лампочки, и мы выходим, чтобы забрать своих пациентов из приемной.

– Хммм, – говорит Уэнделл, когда я выкладываю историю о своей книге во время сессии. Мне понадобилось время, чтобы набраться смелости и все ему рассказать.

Две недели я садилась на место В, планируя признание, но когда мы сидим лицом к лицу, наискосок друг от друга, что-то меня останавливает. Я говорю об учительнице своего сына (забеременела), здоровье отца (плохое), шоколаде (уход темы в сторону, признаю), появляющихся на лбу морщинах (не уход в сторону, внезапно) и смысле жизни (моей). Уэнделл пытается вывести меня на разговор, но я так быстро меняю предмет беседы, что ему за мной не угнаться. Или я так думаю.

Уэнделл вдруг беспричинно зевает. Это фальшивый зевок, стратегический – широкий, эффектный, всепоглощающий. Это зевок, говорящий: «Пока ты не расскажешь мне, что у тебя на уме, ты так и будешь торчать на одном месте». Потом он откидывается назад и изучает меня.

– Я должна вам кое-что сказать, – говорю я.

Он смотрит на меня. Да быть того не может .

И я выкладываю всю историю одним махом.

– Хммм, – снова говорит он. – То есть вы не хотите писать эту книгу.

Я киваю.

– А если ее не сдать, будут серьезные финансовые и профессиональные последствия?

– Именно. – Я пожимаю плечами, показывая, как облажалась. – Если бы я просто написала ту книгу для родителей, – говорю я, – я бы сейчас не была в такой ситуации.

Это мотив, который я мысленно повторяю каждый день – иногда каждый час – последние несколько лет.

Уэнделл снова пожимает плечами, улыбается и ждет. Привычная рутина.

– Знаю, – вздыхаю я. – Я сделала колоссальную, неисправимую ошибку.

Паника снова подступает.

– Я не об этом думаю, – говорит он.

– А о чем тогда?

Он начинает напевать:

– Половина жизни закончена, оуууу, еееее. Полжизни мимо прошло…

Я закатываю глаза, но он продолжает. Звучит как блюз, и я пытаюсь вспомнить мотив. Этта Джеймс? Би Би Кинг?

– Назад бы вернуться и все изменить. Все правильно сделать сейчас…

А потом я понимаю, что это не какая-то известная песня. Это Уэнделл Бронсон, импровизирующий поэт. Стихи ужасны, но меня поражает его сильный, глубокий голос.

Песня продолжается, и он всерьез увлечен ей. Притопывает ногами. Щелкает пальцами. Если бы мы встретились где-то на улице, я бы решила, что это какой-то фрик в кардигане, но здесь меня поражает его уверенность, его спонтанность и желание быть самим собой. Ему абсолютно все равно, что он может показаться непрофессиональным или глупым. Мне и в голову не придет так вести себя перед пациентами.

– Полжизни мимо про-о-о-ошло. – Это финал, и он заканчивает жестом «джазовые руки» [16] Жест, при котором человек поднимает ладони вверх и крутит ими в воздухе. – Прим. ред. .

Затем он перестает петь и серьезно смотрит на меня. Мне хочется сказать ему, что он начинает раздражать, что он упрощает проблему, которая реально безмерно тревожит меня. Но я не успеваю это сказать: грусть накатывает словно из ниоткуда. Его мотивчик звучит у меня в голове.

– Похоже на стихотворение поэтессы Мэри Оливер, – говорю я Уэнделлу. – «Как ты поступишь со своей единственной дикой и драгоценной жизнью?» [17] Мэри Оливер, «Летний день». – Прим. пер. Мне казалось, я знала, чего хочу, но все изменилось. Я собиралась быть с Бойфрендом. Я собиралась писать то, что для меня важно. Я никогда не думала…

– …что окажусь в такой ситуации. – Уэнделл смотрит на меня. Ну вот, опять. Мы как давно женатая пара, все заканчиваем фразы друг за другом.

Но потом Уэнделл замолкает, и это не похоже на то намеренное молчание, к которому я привыкла. Я думаю, что, возможно, Уэнделл в тупике; я тоже иногда захожу в тупик, когда мои пациенты стопорятся, и я вместе с ними. Он и зевал, и пел, и пытался сфокусировать мое внимание на главном, и задавал важные вопросы. Но я снова в своей привычной среде – оплакиваю потери.

– Я думаю о том, что вам нужно в такой ситуации, – говорит он. – Как, вы считаете, я могу вам помочь?

Этот вопрос поражает меня. Я не понимаю, он пытается заручиться моей помощью как коллега или спрашивает меня как пациентку. Но я в любом случае не могу дать ответ. Чего я на самом деле хочу от психотерапии?

– Я не знаю, – говорю я, и как только я произношу эти слова, мне становится страшно. Может быть, Уэнделл не может мне помочь. Может быть, никто не может. Может быть, я просто должна научиться жить с последствиями выбора, который раз за разом делаю.

– Думаю, я могу помочь – говорит он, – но не так, как вы это себе представляете. Я не могу вернуть Бойфренда, не могу дать вам шанс начать все сначала. А теперь вы, оказывается, влипли в эту историю с книгой и хотите, чтобы я спас вас и от этого тоже. Но это не в моих силах.

Я фыркаю от того, насколько все это нелепо.

– Я не хочу, чтобы вы меня спасали , – говорю я. – Я глава семьи, а не дева в беде.

Он смотрит мне в глаза. Я отвожу взгляд.

– Никто вас не спасет, – тихо говорит он.

– Но я и не хочу, чтобы меня спасали ! – настаиваю я, в то время как часть меня удивляется: правда? Разве не все в глубине души этого хотят? Я думаю о том, что люди приходят на психотерапию, ожидая улучшения, – но что такое это самое «улучшение» ?

На холодильнике в моем офисе висит прилепленный кем-то магнит, на котором написано: «ПОКОЙ. ЭТО НЕ ЗНАЧИТ ОКАЗАТЬСЯ В МЕСТЕ, ГДЕ НЕТ ШУМА, БЕД ИЛИ ТЯЖЕЛОЙ РАБОТЫ. ЭТО ЗНАЧИТ БЫТЬ В ЭПИЦЕНТРЕ ВСЕГО ЭТОГО И ВСЕ РАВНО ОСТАВАТЬСЯ УМИРОТВОРЕННЫМ В СЕРДЦЕ СВОЕМ». Мы помогаем пациентам найти покой, но, скорее, другого плана, чем тот, которого они сами ждут. Как сказал покойный психотерапевт Джон Уикленд: «До успешной терапии одна и та же дерьмовая вещь случается снова и снова. После успешной психотерапии случается одна дерьмовая вещь за другой дерьмовой вещью».