Симона Мацлиах-Ханох - Сказки обратимой смерти. Депрессия как целительная сила

Через год вернулись дикие свиньи, и с ними – маленький поросенок.

– Что ж, – сказал Мат, – я возьму его и воспитаю.

И он ударил поросенка волшебным жезлом, и тот превратился в прекрасного юношу с каштановыми волосами. И при крещении он получил имя Хикдин. А диких свиней король превратил в волка и волчицу и велел им вернуться ровно через год, вместе с их потомством. И ровно через год они вновь предстали перед ним вместе со здоровым и сильным волчонком.

– Я возьму его, – сказал Мат, – и воспитаю, и у меня уже есть имя для него. Пусть он зовется Бледдин.

После этого он коснулся их обоих волшебным жезлом, и они обрели свой первоначальный облик.

– Люди, – сказал король, – если вы мне сделали зло, то вы искупили его. И он приказал приготовить им баню и новую одежду. И, одевшись, они пришли к королю.

– Люди, – сказал он им, – вы заслужили прощение, и я одарю вас дружбой, если вы посоветуете, какую девушку могу я приблизить к себе.

– Господин, – сказал Гвидион, сын Дон, – с легкостью скажу, что это Арианрод, дочь Дон [94], твоя племянница.

И ее привели к нему, и она вошла.

– О дева, – спросил он ее, – девушка ли ты?

– Я не знаю, господин, кем же я еще могу быть.

Тогда он взял волшебный жезл и положил его на пол.

– Перешагни через него, – сказал король Мат, – и если ты девушка, я увижу это.

И она перешагнула через жезл, и тут позади нее возник золотоволосый младенец, который поднял крик.

Каким образом там возник младенец? Об этом не сказано ни слова. Возможно, и Арианрод, подобно Талии, только что очнулась от глубокого сна, в который была погружена ее душа, в то время как тело продолжало бодрствовать. Да и братья Гилфайтви и Гвидион производят потомство неосознанно: их внутренние олени, кабаны и волки вырываются наружу и берут власть в свои руки, определяя их бытие.

Рудольф Штейнер первым ввел понятие «umkreisbewusstsein», которым описывал своего рода сон наяву, отрешенность, полный отказ от контроля, полное саморастворение в окружающей сфере, в то время как наше сердце находится в самом центре, бодрствует и активно бьется. Оно не спит, равно как ни на минуту не засыпает лес Белоснежки, наполненный жизнью, надеждами, страхами, гномами, дикими зверями и прискакавшими издалека принцами – и все это, когда Белоснежка, Талия и Ситтукан погрузились в глубокий сон, глубокий внутренний сон. В условиях обычного сознания мы активны в своих мыслях и поступках, прокладываем свой жизненный путь, проходим сквозь мир, оставляя в нем свой след; когда же наше сознание находится в сонном состоянии – мир проходит сквозь нас. Скорее всего, именно в этом состоянии и пребывают Талия и Ситтукан, когда их посещает король и султанский наследник.

«Я сплю, но бодрствует сердце мое», – говорит возлюбленная в «Песни Песней». Но когда она встала отворить двери своему любимому, когда с ее рук «капала мирра», а с ее пальцев «мирра стекала на скобы замка» – друг ее «ускользнул, сокрылся»… Точно так же исчезает сын султана, прячась от взгляда своей возлюбленной, от ее права на действие, от ее права на взгляд [95].

Несмотря на то, что все наши истории происходят на фоне внутренних пейзажей в той или иной части души, мы, к сожалению, не можем рассматривать насилие, распоряжение женским телом или превращение его в чью-либо собственность только в духовно-символическом аспекте. В мире, где царит идиллия, мы бы могли «положить ногу на ногу» и отнести короля, насилующего Талию, или короля Мат, нуждающегося в коленях девственницы, к разряду символов и не более, но эти истории отражают действительность.

А в этой действительности тысячи лет власти мужчин исказили отношение к женщинам, к женственности и женской сексуальности. Если в глубокой древности наши предки рисовали у входа в пещеру треугольные знаки женских половых органов как символ благословения и защиты, то со временем плодоносные силы были обесточены и в женском сексуальном наслаждении увидели причину всех бед – «греховное начало», как выражаются монотеисты, смертоносную дыру. «Vagina dentata», зубастое влагалище – это народное выражение использовал Фрейд, описывая страх кастрации, который испытывает мужчина перед женщиной.

Несущий в себе опасность или искушение, женский половой орган (как и вся женщина в целом) воспринимается нашей культурой как что-то, что не существует само по себе, а предоставляет услуги мужчинам и находится в их полном распоряжении. На иврите весь женский пол ассоциируется с дырой (в русской транскрипции «нэкейва» – существо женского пола имеет тот же корень, что и «нэкев» – дыра, отверстие), а латинское слово «вагина» (влагалище) изначально означало «ножны для кинжала»; так или иначе оно предназначено для мужского члена.

Как нелепо выглядит то, каким образом мужчины воспринимают свой половой орган: он не только служит для получения удовольствия, но и является орудием агрессивного захвата. Согласно этой терминологии, король, воспользовавшийся телом спящей Талии, «вставил свой кинжал в ее ножны».

Говоря о женской депрессии, мы, естественно, ни на минуту не забываем о женском теле, с которым неразрывно связано ее появление, существование и проявление. О теле бездетной женщины, муж которой «был с нею груб и часто брал ее силою»; о теле Талии, которым овладели без ее ведома; о теле Арианрод, из которого неожиданно для всех и, в первую очередь, для нее самой появился младенец; о теле девственницы, на котором так удобно покоятся королевские ноги; о подвешенном гниющем теле Инанны; о корчащемся в родовых муках теле Эрешкигаль; о разомлевшем от наслаждения теле Ситтукан, брошенном возлюбленным, – у каждой женщины свои взаимоотношения, свой симбиоз, между телом и душой.

Значит ли это, что во времена, когда тело женщины принадлежало только ей самой, депрессии не существовало? Правда ли, что, когда женщины жили в мире, который не являлся мужской территорией, в их жизни не было места депрессии? Ответа мы, скорее всего, так никогда и не узнаем. Но депрессия в том виде, в котором она существует последние несколько тысяч лет, зачастую служит средством защиты или способом бегства от навязанной нам патриархальным обществом (обычно не без помощи наших спутников жизни) роли жены, матери, жрицы любви, внемлющего уха, надежной опоры, громоотвода и т. д.

Существование «мужской территории» сопряжено не только с преступным овеществлением женского тела и его порабощением, оно привело к ставшему неотделимым от нашей культуры восприятию женщины как «иной». Отсюда вытекает неспособность предоставить необходимые время и место наиважнейшим женским потребностям; это же вызывает многочисленные неудобства и ограничения. Подтверждением вышесказанному могут служить такие тривиальные явления, как считающееся неприличным (а в некоторых странах даже запрещенное законом) кормление грудью в общественных местах, или пошлое использование женского тела в рекламе, или, возьмем, к примеру, мой случай, когда я не получила возможности (или не воспользовалась ею) пережить сполна душевную боль, связанную с выкидышем, и оплакивать его ровно столько, сколько было необходимо лично мне, или, скажем, полное отвращения и брезгливости отношение (как женщин, так и мужчин) к менструальной крови, в то время как кровотечение из любой другой точки человеческого организма воспринимается окружающими с пониманием и сочувствием.