Николай Басов - Творческое саморазвитие, или Как написать роман

Я очень люблю одну фразу Чарлза Сперджена. Он сказал: «Упорство помогло улитке доползти до Ковчега». Была бы моя воля, я бы высек её на стене или заставил день и ночь гореть неоновыми буквами над монитором моего компьютера. Признаться, когда эта фраза дошла до меня по-настоящему, я даже стал иначе относиться к улиткам вообще, теперь я полагаю, что именно это неторопливое существо – символ упорства.

Что такое упорство? Убеждён, девять людей из десятка так или иначе в его определение включат способность довести дело до конца. Невзирая на внешние и внутренние воздействия. На внешние мы тратить время не будем, тут у каждого, как говорится, свои «галеры», а вот на внутренних придётся остановиться…

Так уж устроен человек, что он почти постоянно, всегда, каждую минуту пугает, «нагружает» себя собственными напряжениями и одолевает их. В самом деле, поднимая груз, работающие мышцы почти четверть нагрузок тратят на то, чтобы преодолеть сопротивление других собственных мышц. Выстраивая некую социальную модель, мы всегда имеем в обществе изрядный тормоз из идиотов, которые не хотят ничего, просто потом что не хотят.

При написании романа мы начинаем думать что-то о том, что роман будет не нужен, что все что «туфта», никому, даже самым близким людям не интересная, что работы окажется слишком много, а результатов ещё куда как долго будет не видно… Разумеется, все это неправда. Но есть одно дельное замечание из вышеперечисленных – результат на самом деле не будет виден, пока ты не поставишь последнюю точку, пока не допишешь свой текст, не отредактируешь его и даже, может быть, не перепишешь ещё раз, уже набело. Или не распечатаешь на хорошей бумаге, если работаешь на компьютере.

Дело в том, что писательство – штука очень неопределённая в процессе работы. Мало есть профессий, которые по степени неопределённости могли бы с оным посоревноваться. Я не раз пробовал объяснить свои будущие романы друзьям, жене, детям, редакторам, очень неплохо относящимся ко мне читателям – и неизменно терпел неудачу. Пока текст не зафиксирован, объяснять что-либо невозможно. Это просто бессмысленно – растолковывать кому-то, что ты собираешься делать, чего хочешь добиться.

И все попытки сделать это на промежуточной стадии тоже бессмысленны. Хотя бы у тебя было девять десятых романа уже набито, написало, «набрано» – никто, кроме очень рисковых людей или откровенных дилетантов, мнением которых можно пренебречь, не возьмётся судить о целом по этим девяноста процентам. Потому что последним куском ты можешь или уйти от провала, или безнадёжно погубить все свои достижения.

Кстати, поэтому бесполезно кому-либо читать неоконченный роман. Так не поступают даже очень профессиональные литераторы, они знают, что ничего хорошего из этого не получится, и экономят нервы и собственное непосредственное впечатление. Они не раз убеждались, что разрушить свою творческую среду легко, а восстановить – кошмарно тяжело.

Как писал в своём знаменитом рассказе Олдридж, все дело в «последнем дюйме». Пока ты его не прошёл, весь предыдущий путь, как бы велик он ни был, ни о чём не свидетельствует. А чтобы к нему подобраться, чтобы иметь возможность проскочить этот последний дюйм и с гордостью сказать себе – я сделал это, прошёл весь путь, – нужно упорство.

Упорство обеспечивает тебя неким запасом сил, когда ты веришь в окончание того, что задумал, оно же расслабляет мышцы, которые могли бы сопротивляться твоим главным усилиям, то есть оно устраняет недоброкачественные сомнения. Оно приводит к завершению, после которого можно оценить результат, позволяет остановиться лишь тогда, когда каждый уже может прочесть рукопись.

Оно позволяет прекратить усилия лишь тогда, когда ковчег вынесет тебя из бушующих волн, которые собирались поглотить тебя, и тогда все прежние труды вознаграждаются в том или ином виде.

Существует байка о том, что Аврора Дюдеван, писавшая под псевдонимом Жорж Саид, работала каждый вечер, как чиновник, с девяти до одиннадцати. Если что-то мешало ей сесть за писанину строго в это время, у неё случались истерики, хотя девица она была скорее холодная, чем возбудимая. Несколько раз бывало, что примерно за полчаса до одиннадцати она завершала свой роман. Тогда она брала чистый листок бумаги и начинала писать следующий, в самом деле – ведь до одиннадцати оставалось ещё минут тридцать, значит, у неё в голове не улеглось возбуждение, вызванное необходимостью думать, писать, работать.

Когда я смотрю на нынешнюю модель поведения у очень многих, в том числе и совсем не молодых, а достаточно взрослых людей, они кажутся мне по сравнению с неким идеалом чрезвычайно разболтанными – они способны проявить дисциплину и спокойное, достойное следование расписанию только под влиянием внешних факторов, и никак иначе. Может быть, коммунистическое иго, принуждавшее нас много десятилетий к чему-то, окончательно обесценило значение внутренней дисциплины, может быть, мы стали такими под действием неправильных стереотипов поведения, транслируемых на нас посредством массовой культуры… В общем, важно одно – мы потеряли умение держать себя в рамках без внешнего принуждения.

Конечно, какой-нибудь очень строгий психолог скажет, что Жорж Санд тоже писала, имея внешний «корсет» – или сроки с издателем, или заведённый распорядок дня… Но, по-моему, она как раз подгоняла все внешнее под это внутреннее своё устройство, обеспечивая внешней дисциплиной необходимое ей состояние работоспособности, как уже было сказано, с девяти до одиннадцати вечера.

И это единственный выход и того положения, в котором оказывается литератор. В самом деле, писание – штука очень трудная. Она требует такой отдачи, что без тренировки тут не обойтись, а каждый знает, что тренироваться легче, когда занимаешься этим регулярно. Тогда потребность делать своё дело возникает почти так же непроизвольно, как выделялся желудочный сок у собаки Павлова, как у спортсмена наступает режим двигательной активности, как у регулярного донора накапливается кровь, которую он должен сдать в медпункте.

Дисциплина избавляет ещё от одного очень неприятного эффекта – самопроизвольных всплесков творчества. По молодости у меня это бывало очень ярко, и почти везде, как половое возбуждение у неженатого постника. Я мог идти по улице, и вдруг на меня накатывало нечто, что имело отношение к моим писаниям, причём почти с галлюцинаторной силой. Я начинал «гнать» текст в троллейбусе, метро, иногда в разговоре с друзьями сбивался с интересной нам темы и начинал о чём-то совсем своём. Справляться с этой бедой я начал, научившись писать каждый день, желательно в одно и то же время.