Ирина Млодик - Ограниченные невозможности. Как жить в этом мире, если ты не такой, как все [litres]

– Не знаю, мой хороший, издалека было не очень видно, но не большие – это точно. Наверное, лет семи-десяти.

– Как ты думаешь, у них есть своя Белая? – Малыш почти засыпает, тело обмякло. Она положила снова его в кровать и подоткнула одеяло.

– С ними была женщина, высокая такая, думаю, что она о них заботится.

– Это хорошо, – он почти спит, – хорошо, когда есть тот, кто заботится…

Малыш заснул, а она не смогла: сердце продолжало бухать в груди, адреналина – ложкой греби. Испугалась.

Ей всегда было страшно, когда болезнь Малыша бросала им вызов. Так было с самого начала. С того самого дня, когда она впервые увидела его в больнице вместе с родителями. Она хорошо запомнила их, наверное, чтобы ненавидеть всю оставшуюся жизнь.

Мать Малыша была красивой томной блондинкой: нежная кожа, волнистые, идеально уложенные волосы, красивые голубые глаза, но без той пронзительной глубины, как у ее удивительного сына, припухлые губы, делающие лицо мягче и притягательнее. Чуть полноватая фигура, обтянутая идеально сидящим трикотажным платьем, выгодно подчеркивающим ее женственные формы. Тихий, завораживающе томный голос – слушать его, казалось, можно было бы бесконечно, если бы не тот убийственный текст, который прозвучал из ее уст тогда, в больничном коридоре. Отец Малыша был значительно старше матери, отрешенный задумчивый очкарик с залысинами в дорогом, идеально сидящем костюме, с потрепанным портфелем, к которому, вероятно, он никого не подпускал, даже жену. Он его все время обнимал и поглаживал, вероятно, значительно чаще и крепче, чем собственного ребенка. Малыша они даже не обняли, уходя и оставляя его умирать.

Она навсегда запомнила, как он смотрел им вслед. Любя… и как будто прощая. Зная, что они отказываются от него навсегда. Ей до сих пор непонятно, откуда в нем столько любви. Ведь его растили эти человеческие огрызки.

Ох, зачем опять эти воспоминания, от них точно не уснешь. Ярость душит ее и заставляет подняться.

Она подходит к окну, отдергивает шторы. Темный город лежит перед ней, в темноте не видно его ран. Легко представить, что не было никакой войны, попыток правдами и неправдами вывезти население в «благоустроенные зоны». В темноте кажется, что все по-старому: город жив, он проснется утром, наполнится привычным шумом. Дети пойдут в школу, она сварит кофе и поедет на велосипеде в больницу. Телевизор оповестит о том, что творится в большом мире, а Зоя Ивановна, старшая сестра, расскажет местные новости и сплетни. И ей не надо будет гадать, кто же такие эти пятеро детей и высокая женщина, бредущие через полуразрушенный город.

Ей показалось, что вдалеке слева откуда-то пробивается слабый свет. Может, это они? Дети? Да нет, вряд ли, они шли в противоположную сторону. Тогда кто? Еще кто-то остался в городе? А может, ей почудилось? Не разглядеть. У родителей когда-то был театральный бинокль. Сейчас она не будет его искать, чтобы не разбудить Малыша. Но нужно обязательно найти его днем. Вдруг высокая женщина еще появится – надо ее хорошо рассмотреть. И вообще пора подумать, что ей делать дальше. Военные ушли, город опустел. Ей надо понять, как жить, чего ждать. Но все завтра. Завтра. Сейчас поспать. До рассвета еще далеко.

Гик закончил писать код только под утро. Глаза слипались, голова гудела, сон наваливался и душил. Он привык писать ночью. Днем его все отвлекало, силы уходили только на то, чтобы выдерживать суету дневной жизни. Особенно раньше, до войны. Ему невыносимы были люди. Всегда. Он всеми силами старался забыть, каким трудом ему далась школа. Все эти издевательства последних лет!.. Лучшими были те дети, которые относились к нему с превосходством и пренебрегали им. Худшие же… не стоит вспоминать. Ему было трудно общаться с любыми людьми, а когда они к тому же вели себя издевательски, ему хотелось стать невидимкой, провалиться, умереть.

Он сам научился программированию еще в пятом классе. Начал работать с девятого: в «Карпускуле» никого не интересовало, сколько ему лет и кто он такой. Он писал им код, они слали деньги по договору на карточку, которую сделала ему двоюродная сестра.

Гик точно знал, что материнским мечтам об институте не суждено сбыться – он просто не выдержит больше никаких коллективов. Да и учиться непонятно чему и зачем. Для того чтобы успокоить ее, он сразу после школы нанялся в их больницу сисадмином, и ему почти никогда не нужно было покидать своей комнатухи три на три метра. Два жужжащих компа – один его, быстрый, хотя не из новых, другой больничный, медленный и шумный, стол, шкаф, тумбочка, маленькое окно почти под потолком, зачем-то раковина в углу.

Почти всю зарплату, получаемую в больнице, он отдавал матери. Было бы совсем хорошо вообще не выходить отсюда. Но такая возможность появилась только во время войны.

Гик пошел в ординаторскую, не раздеваясь рухнул на диван, натянул на себя плед и мгновенно уснул. Он всегда любил засыпать под утро, когда невыносимо хочется спать. Выключаешься без размышлений, тревог о будущем и воспоминаний.

Ему снилась девушка: светлые волосы, почти зеленые глаза, на ней красная куртка, серый вязаный шарф, вокруг тишина и осень, только листья тихо-тихо кружатся и падают, и солнце светит по-осеннему неярко. Девушка улыбается и говорит мягко, ласково: «Не подходи ко мне, здесь бомба не разорвалась. Стой, где стоишь». И… он не может шагнуть к ней. Так хочет, но не может. Просто замер и смотрит, как падают на нее листья, и ему впервые хочется, чтобы кто-нибудь не молчал, говорил. Чтобы она произносила хоть что-нибудь, пусть даже эти слова.

Она проснулась от холода, а может, услышала, как возятся дети.

– Очкарик, кончай трястись, ты мне мешаешь, и отдай мое одеяло, у тебя свое есть. – Толстый пихает Очкарика, но у того, видно, зуб на зуб не попадает, и он правда трясется.

– Не могу, мне холодно, не могу согреться. – Очкарик порозовел, и глаза слезятся.

От их потасовки завозились все, кроме Психа – тот пригрелся в платке и мирно сопел.

Девушка поднялась на ноги, с десяток раз присела – хороший способ быстро согреться. С дурными предчувствиями потянулась к трясущемуся мальчишке: он был горячим.

– Так, – сказала она вполголоса, чтобы не разбудить Психа, – кто уже належался, аккуратно встаем и со мной: умываться и топить печь. Очкарик, ты пока возьми мое одеяло. Раскочегарим печку, приготовим тебе чай, и ты согреешься.

В кухне было светло, разбросаны свертки от бутербродов, бутылки воды, рюкзаки. В общем, бардак и неуютно.

– Умываемся, девочки убирают со стола, Толстый, ты со мной за дровами.

Она накинула пальто, Толстый – свою курточку невзрачного темно-зеленого цвета, и они вышли через сени в огород. По-хозяйски осмотревшись, она отметила: осталась не выкопанной картошка, может, заморозки ее еще не прихватили. На деревьях – груши-дички и яблочки, на вид не особенно привлекательные, но в кашу и пироги пойдут. Малина, наверное, уже вся опала, но можно поискать. Морковь еще в земле, укроп и лук, и вдалеке грядка, вроде бы с горохом. Дрова лежали возле сарая, под крышей, аккуратно прикрытые синим кожухом. Дров много, Психу будет чем заняться.