Владимир Леви - Одинокий друг одиноких

Если нет родителей, братьев-сестер, если детей нет или есть — то же самое.

Если друзей нет — и это не обязательно одиночество, хотя, кажется, что же?.

В самом тесном общении, среди друзей и самых близких родных можно хлебать одиночество полной чашей; ты это знаешьтак же досконально, как я, и так же упорно и безуспешно хочешь забыть… От такого одиночества исцеляет у-единение — сразу четко разъ-единим эти два понятия: одиночество и уединение, как вода и стакан, друг без друга легко обходятся.

Физическое наличие или отсутствие кого-либо на жилплощади жизни для одиночества могут иметь значение, а могут и не иметь.

В изоляции физической и\или информационной — в зоне, в тюрьме, в камере-одиночке, в пещере, в космосе — ты можешь быть в полном одиночестве, а можешь не быть.

Понятно, о каком уровне речь, мой Друг?..

Одиночество — данность всякой отдельности, всякой особи чтобы стать одиноким, довольно родиться: пуповину отрезали — все, ты уже путник Страны Одиночества, твой маршрут пока что не ясен, зато точно известен факт одиночества и конечный пункт…

Вопрос, стало быть, в том, какими дорогами и каким классом путешествовать, кого встретить, с кем разделить часть пути, малую или большую, что увидеть и испытать, — а главное, во что верить и как себя чувствовать.

Этот стих написан мной утром, в ощущении глубокого одиночества. Назвал я его сперва «Петербургская медитация» — старый мост, фонтан, рукоплещущие волны пригрезились, действительно, петербургские или похожие — город этот, в отличие от хамовато-радушной Москвы, одиночество уважает и легко, с некоторой деликатной суровостью, принимает.

Хорошо помню состояние легкого парящего просветления, охватившее меня, когда стих был завершен, — оно и теперь ко мне возвращается, это просветление, хоть и слабей, каждый раз, когда я снова стих перечитываю, вживаясь в его воздушность… Стихи и предназначены быть осветлителями одиночества, и я буду счастлив, мой Друг, если какие-то из моих самоосветлителей придутся по душе и тебе.

Постараюсь поменьше цитировать письма жителей-путников Страны Одиночества, приходящие ко мне тысячами, но, может быть, где-то не удержусь, ибо иной скажет и лучше, чем я.

Это все голоса одиночества.

Это рев. Это кричит, плачет, вопит, стонет Страна Одиночества, да что там страна — Вселенная… Что ей до какого-то жалкого писка из очередной норки или с пригорка, какая разница, мой писк или чей-то?..

Позывные, поисковые позывные и призывы на помощь, бесконечные SOS…

Вот неосознаваемое одиночество эмоционально тупого жлоба, вот прижизненный гроб его сонной глухонемой души.

Примитиву, быдлу казаться себе неодиноким легко: есть с кем поболтать, выпить, сыграть во что-нибудь, поспать вместе — и ладно, а если уж уважают при том да любят или так кажется, то все в полном порядке.

В большинстве даже и не такие уж примитивы осознают свое одиночество только как данность внешнюю: нет парня-девушки, нет мужа-жены, нет друзей, нет своей группы, своей тусовки, своей собаки, раба своего, хозяина…

Нутром ощущая свою самонедостаточность, жизненную неполноту, — люди ищут какой-то общ, который увеличит их биопсихомассу, и в этом обще хотят быть обладающими и обладаемыми, хотят убежать от страшной свободы, хотят защититься, хотят забыться.

Они думают, что ощутимый общ локоть рядом, спина, живот, кошелек, глаз глядящий, глотка орущая — спасение от одиночества, что надо только примкнуть и отождествиться, что все решается увеличением и упрощением.

Есть в этом смысл, конечно, древний и грубый смысл. Достаточно взглянуть на стадо пингвинов или увидеть, как греются на морозе, в кучу сбившись, прижавшись друг к дружке, собаки бесхозные, чтобы смысл этот понять.

И еще я увидел тщету под солнцем:

Вот одинокий, и никого с ним:

ни сына, ни брата,

и нет конца всем трудам его,

и не сыты очи его богатством:

«Для кого тружусь, чего ради мучаюсь?»

Вместе лучше, чем одному.

Есть двоим за труды награда,

упадут если — поднимут друг друга.

А когда упал и поднять некому — все, погиб.

Вот лежат двое — тепло им,

а одному как согреться?

Одного одолеют, а двое справятся, устоят,

нить, втрое скрученная, не легко рвется…

( Из Екклесиаста, адаптация моя. — ВЛ ).

По сему Соломонову резону один женится, другой идет в церковь, третий в пивную, четвертый на службу, пятый в Интернет…

Общ возникает, жить можно, допустим, да, но Одиночество не отступает, не отпускает.

Вот горько-терпкое одиночество искушенного игрока жизни, уже осознавшего, что чем больше народа, тем меньше кислорода; что одиночество — это толпа, что толпа может состоять лишь из двух человек, даже из одного; что одиночество вырастает из тебя самого, как ногти и волосы… Что любой общ — до поры до времени, а потом лажает или уничтожается, размолачивается беспощадной дубиной смерти.

Знание этой жути лежит в основе глубочайшего недоверия бытию и сильную натуру с мощными вожделениями может ожесточить, привести к циничному хищничеству.

Другой исход — цинизм пассивный, глобальная лень, когда даже и ради собственного ублажения пальцем не шевельнешь — зачем?..

И все равно — всею детской беспомощной глубиной ищется выход из одиночества, ищется связь, единение, ищется слияние тел и слиянность душ, потому что иначе никак…

Мы редко себе это говорим, но ведь это так одиночество есть представительство смерти в жизни, прихожая небытия. Одиночество, скажу больше, и есть небытие вживую. («Смерть — дело одинокое», как сказал Рэй Бредбери.)

Боль разобщенности нам об этом сообщает.

Да, Друг мой, именно об этом и речь наша: не о физической изоляции или информационной нехватке, не о недостаче каких-нибудь там партнеров, деловых или половых, — а о разобщенности душ, о разных ее видах, степенях и окрасках, о разных последствиях разобщенности — и о том, как с этим быть…