Зигмунд Фрейд - Пять историй болезни

Теперь обычно его воображение было заполнено фантазиями, которые он сам квалифицировал как «фантазии мщения» и чувствовал себя пристыженным. Полагая, например, что дама придает значение социальному статусу поклонника, он произвел фантазию, что она вышла замуж за мужчину такого типа, который служит в правительственном учреждении. Сам он поступил на службу в тот же департамент и рос в должности гораздо быстрее ее мужа, который случайно становится его подчиненным. Однажды, по его фантазии, этот человек совершает некое бесчестное деяние. Эта дама припадает к его ногам, умоляя спасти ее мужа. Он обещает сделать это; но в то же самое время уведомляет ее, что сделает это только из любви к ней, поскольку он предвидел, что нечто подобное может произойти; и вот теперь ее муж спасен, его миссия завершена, и он оставляет свой пост.

Он продуцировал другие фантазии, в которых он оказывал той даме великие услуги, без того чтобы она знала, что все это делает он. В них он распознавал только свою любовь без существенной оценки источника и цели своего великодушия, которое было предназначено для подавления его жажды мщения, в скверном стиле «Графа Монте-Кристо» Дюма. Тем не менее он подметил, что случайно был побеждаем вполне определенными импульсами причинить некий вред даме, которой он восхищался. Эти импульсы в основном бездействовали, когда они были вместе, и появлялись только в ее отсутствие.

Однажды пациент почти случайно упомянул о событии, в котором я не смог не распознать причину, возбудившую заболевание или, по крайней мере, первый случай появления приступа, который начался около шести лет тому назад и продолжался до сего дня. Сам он не заметил, что привнес нечто важное; он не помнил, чтобы он придавал этому событию хоть какую-то важность и, кроме того, никогда о нем не забывал. Такое положение дел в этой части вызывает некоторые теоретические рассуждения.

При истерии, как правило, причины, возбуждающие расстройство, забываются в такой же степени, как инфантильные переживания, с помощью которых возбуждающие причины способны трансформировать их аффективную энергию в симптомы. А там, где амнезия не может быть полной, она тем не менее подвергает настоящую травматическую возбуждающую причину процессу эрозии и лишает ее по крайней мере самых важных компонентов. При такой амнезии мы наблюдаем свидетельство имеющего здесь место вытеснения. При обсессивных неврозах происходит по-другому. Инфантильные предиспозиции неврозов могут быть амнезированы, хотя амнезия часто бывает неполной, но первые проявления заболевания, напротив, обычно остаются в памяти. Такое вытеснение использует другой, на самом деле более простой, механизм. Травма, вместо того чтобы быть забытой, лишается своего эмоционального заряда, так что в сознании не остается ничего, кроме его идеаторного содержания, которое совершенно лишено своей эмоциональной окраски и оценивается как неважное. Разница между тем, что встречается при истерии, и тем, что бывает при обсессивном неврозе, заключается в психологических процессах, которые мы можем воссоздать за кулисами феномена; результат почти всегда одинаков, так как обесцвеченное мнемоническое содержание редко репродуцируется и не играет роли в ментальной активности пациента. Для того чтобы дифференцировать эти два вида вытеснения, мы не имеем на поверхности ничего, на что мы могли бы положиться, кроме уверений пациента, что у него есть чувство, что в одном случае он всегда помнил нечто, а в другом – что он давно это забыл. (Таким образом, должно быть отмечено, что при обсессивных неврозах существует два вида знания, и довольно разумно иметь в виду, что пациент «знает» о своих травмах и что он не знает о них. Он знает о них, потому что он о них не забыл, и не знает, потому что он не осведомлен об их значимости. В жизни это вообще-то обычное дело. Официанты, которые обслуживали Шопенгауэра в его излюбленном ресторане, «знали» его в точном смысле слова, в то время как в целом он не был известен во Франкфурте и за его пределами; но они не «знали» его в том смысле, в котором мы сегодня говорим о «знании» Шопенгауэра.)

По этой причине представляется неудивительным, что обсессивные невротики, которые мучаются самоупреками, но связывают свои эмоции с ложными причинами, будут рассказывать терапевту о действительных причинах без всякого представления о том, что их самоупреки просто обособились от них. В связи с этим они могут иногда случайно добавить с удивлением или даже с налетом гордости: «Но я ничего об этом не думаю». Это случилось в первом случае обсессивного невроза, с которым я имел дело и который много лет назад дал мне инсайт относительно природы расстройства. Пациента, который был правительственным чиновником, мучили бесчисленные сомнения. Это был мужчина, чей компульсивный акт перекладывания ветки в парке у Шенбрунна я уже описывал. Я был поражен тем, что флориновые банкноты, которыми он расплачивался за консультации, были неизменно чистые и гладкие. (Это происходило перед тем, как в Австрии ввели серебряную монету.) Я однажды заметил, что любой мог бы угадать в нем правительственного служащего по новым, как с иголочки, флоринам прямо из государственного казначейства, а он рассказал мне, что они вовсе не новые, просто это он гладит их дома утюгом. Это для него вопрос совести, объяснял он – не расплачиваться грязными банкнотами, потому что на них оседают все виды опасных бактерий и они могут причинить некий вред их получателю. В это время у меня уже было смутное подозрение о связи неврозов и сексуальной жизни, так что при случае я рискнул спросить пациента о том, как у него в этом плане обстоят дела. «О, тут почти все в порядке, – ответил он легко. – В этом отношении я не в таком уж трудном положении нахожусь. Я играю роль дорогого старого дядюшки в некотором количестве респектабельных семей и время от времени использую свое положение, приглашая молодых девушек на однодневные загородные прогулки. Затем я устраиваю так, что мы опаздываем на последний обратный поезд и оказываемся вынужденными провести ночь за городом. Я всегда беру две комнаты – я устраиваю все наиболее симпатично; а когда девушка идет спать, я иду к ней и мастурбирую ее своими пальцами». – «Но не опасаетесь ли вы причинить ей вред, проникая в ее гениталии грязными руками?» – Тут он вскипел: «Вред? Почему, какой же вред я мог бы ей причинить? Ни одной из них я не причинил никакого вреда, всем им это очень нравилось. Некоторые из них теперь замужем, и не было никакого вреда от этого для них всех». Он крайне негативно отнесся к моим возражениям и никогда не появился снова. А я смог только обратить внимание на контраст между его щепетильностью по поводу бумажных флоринов и его бессовестностью в произведении абьюза над доверившимися ему девушками и предположить, что аффект самоупрека был смещен. Цель этого смещения была достаточно ясна: если бы его самоупрекам возможно было бы оставаться там, откуда они происходили, он должен был бы отказаться от такой формы сексуального удовлетворения, к которой, вероятно, был побуждаем некоторыми мощными инфантильными определяющими. Это смещение, таким образом, обеспечивало ему существенное преимущество от заболевания.