Борис Шипов - Великая ложь. Теория любви: мифы и реальность.

«... Взгляды на любовь, ее оценка во вторую половину Средних веков связаны теснейшим образом с соответствующими воззрениями предшествующей эпохи.

Сущность этих традиционных воззрений определяется превосходно терминами “domnei” — “donnei”, обозначающих службу госпоже в феодальном смысле этого слова. “Domnei-donnei” заслонил собой “amor”, человеческое чувство со всеми его земными и неземными оттенками ...

Борьба за любовь выросла на почве ненормально сложившегося средневекового брака, являвшегося, по справедливому выражению Вернона Ли, простой “феодальной необходимостью” и не дававшего в силу этого в огромном большинстве случаев душевного удовлетворения вступавшим в него. Брак — сделка; следовательно, истинная любовь вне брака. Где же искать ее? Античный мир создал гетеру. Но средневековое общество было слишком сословным и слишком малообразованным, чтобы пойти этим путем. Любовь к девушке не решала вопроса, так как девушка рассматривалась исключительно как объект брака и до этого решавшего ее судьбу момента сидела взаперти. Оставался путь, который вел к даме, “domina”, т.е. замужней женщине. Обетованной землей ищущего сердца оказался, таким образом, адюльтер» {252}.

«Любовные отношения трактовались как вассальные, ибо последние были типичны для средневековья: дама — госпожа, сеньор. Но вассальная форма была в то же время и готовой формой идеальных отношений.

Феодальный порядок накладывал тогда свой отпечаток на всё: все общественные отношения представлялись в перспективе вассальности. Если на Христа смотрели как на главу феодального строя, если отношения человека к божеству понимались как отношения вассала к сеньору, и дева Мария рассматривалась как дама par exellence то, вполне естественно, и любовь к женщине трактовалась как служба вассала» {253}. То есть, рыцарь служил даме не из какого-то там утонченного воспитания, а, можно сказать, по привычке, не мысля себе иных, равных отношений.

Певец Элеоноры Аквитанской, Бернард из Вентадорна, не понимает любви без материального успеха, без внешней награды. «Томительно скучно, — говорит он, — все время просить даму, чтобы она сжалилась над своим поклонником». «Служба, которая не связана с наградой, и бретонские (т.е. тщетные) надежды превращают сеньора в простого оруженосца как по привычкам, так и по жизни». А потому «если дама заставляет своего друга просить слишком долго, он вправе покинуть ее» {254}.

Мало платишь — бросаю тебя. Т.е. на начальном этапе, когда рыцарская любовь проявлялась в наиболее чистом виде, не усложненном дальнейшим саморазвитием, она была чем-то вроде способа подзаработать, служа жене своего господина. В славные рыцарские времена подарки, получаемые от господина, не воспринимались как унижающие подачки, наоборот, рыцари их ждали, на них рассчитывали и заинтересованно обсуждали в своем кругу, кому что досталось и на что можно надеяться. А щедрость сеньора в раздаче подарков считалось его моральной обязанностью по отношению к своим вассалам.

На этом этапе мотивы физического наслаждения в песнях трубадуров еще слышны, хотя и довольно невнятно: «Вильгельм IX, Бернард и куртуазный Рамбальд Оранжский мечтают откровенно о физическом удовлетворении своей страсти» {255}. Правда, — предупреждает Шишмарев — под физическим удовлетворением они могли понимать совсем не то, что понимаем мы. «... Граф Пуату... молит о поцелуе... который спасет его от неминуемой смерти, и ликует по поводу полученного в дар от дамы кольца, символа союза и единения. В такие моменты Бернард говорит о себе как о рабе дамы, готовом исполнить малейший ее каприз, и мечтает о чести быть приглашенным в ее опочивальню, чтобы помочь ей разуться. Аналогичные пожелания высказывают и Арнальд де Марюэль, и Петр Видаль» {256}.

Но далее «чувственные краски блекли, так как антитеза страсти и любви превращала последнюю в чистый сентимент и отрывала ее все более и более от жизни. Расширение ее идеального содержания покупалось ценой внутреннего оскудения чувств, замыкавшегося в формах сословного поклонения и утрачивавшего человеческие черты. Цель, которую преследовал вассал дамы, переносилась теперь в пределы самого процесса любовного вожделения, почти совпадая с осознанием “службы” дaме-идеалу. Она характеризуется как domina высшего порядка и становится все менее и менее доступной» {257}.

Здесь Шишмарев очень подробно описывает процесс самостоятельного развития явления в отрыве от своей основы. Любовь становится самоцелью. Любить, по представлению теоретиков той эпохи, необходимо прежде всего в целях самоусовершенствования: «Любовь пробуждает мужество и делает человека щедрым. Требуя благородного сердца, она в то же время воспитывает в нем благородные стремления; она делает человека совершенным вассалом. В глазах средневекового феодала или рыцаря этого аргумента было вполне достаточно, чтобы убедить колеблющегося относительно смысла и значения любви, понятой как самоцель» {258}. Естественно, предметом такой любви и должна быть дама из высшего круга: чем выше и недоступнее, тем лучше.

Позднее любовь совсем воспарила в небеса: «... Дама, ставшая руководительницей нравственного просветления сердца и окруженная сиянием добродетели, могла легко превратиться в существо высшего порядка, порвавшего всякую связь с реальной действительностью» {259}. «Когда идеализация культа дамы достигла указанного выше предела, servir стало ... модой, лишенной более или менее серьезного содержания.» {260}. «... Трудно провести в некоторых пьесах Раймона грань между чувствами к женщине или любовью к богу. Перед нами как будто только две разные фазы одного и того же состояния души, разные степени напряжения любовного тяготения к источнику добра и жизни» {261}.

Но по-рыцарски рыцарь относился отнюдь не ко всем женщинам. С крестьянками он вел себя куда проще. Целый пласт в поэзии раннего средневековья составляют так называемые пастурели. Их анализ также можно найти у Шишмарева: «Пьесы этого рода крайне характерны по своей наивной простоте и откровенности. Красота пастушки и благоухающая кругом весна — все это пробуждает в поэте самые элементарные желания, с которыми он просто не в силах бороться: они овладели им помимо его воли; переговоры с девушкой раздражают сильнее. Еще минута, желание достигает крайней степени напряжения, и наступает развязка. … Порыв миновал. Поэт с прежней наивностью рассказывает о том, как страсть в нем улеглась, он успокаивается, садится на коня и исчезает вдали. Грубость и жестокость финала в этой форме смягчена в некоторых пьесах предпосланной ему коротенькой сценой прощания» {262}.

Сценки, описываемые в пастурелях, — это еще ничего. А вообще «в отношении крестьянок куртуазный автор предлагает ... не стесняться образом действий, прибегая даже к насилию» {263}.