Сюзанна О'Салливан - Всё в твоей голове

– Такого не может быть, – сказала она.

– Техника исключает возможность ошибки, – возразила я.

– Если у него не эпилепсия, почему лекарства помогали? – последовал вполне логичный вопрос.

– По разным причинам: и потому что ваш муж очень хотел выздороветь и верил в надежность препаратов, и потому что лекарства от эпилепсии не только снимают приступы, но и влияют на настроение и улучшают самочувствие.

– Один парень на работе видел мой приступ. У его ребенка эпилепсия, так вот, он сказал, что это было то же самое, – заговорил Шон.

– Диссоциативное расстройство очень легко спутать с эпилепсией. У меня есть результаты ваших анализов, я ни капли не сомневаюсь в своем диагнозе.

– Разве ЭЭГ при эпилепсии не может быть нормальной?

– Во время таких приступов – нет.

– И все-таки это возможно?

– В вашем случае невозможно.

– …Но такое бывает?

– Я понимаю, вам непросто согласиться с новым диагнозом, ведь вы несколько месяцев считали, будто у вас эпилепсия. Я не собираюсь игнорировать ваши приступы, потому что они в самом деле мешают вам жить. Однако надо учитывать и другой аспект. Вы потеряли водительские права. Лишились работы. Принимаете очень токсичные и, главное, бесполезные препараты. Теперь мы знаем, что с вами. И можем это вылечить. Да, уйдет немало времени, но вы сумеете рано или поздно вернуться к обычной жизни.

Готов ли Шон сделать этот шаг? Выбросить из головы навязчивую мысль про эпилепсию и принять протянутую руку помощи? Шон согласился поговорить с психотерапевтом, после чего мы встретились еще раз.

– Я познакомился с другими эпилептиками, у них те же симптомы. Как у меня может быть что-то иное?

Я не стала отвечать – мы это уже обсуждали.

– Вдруг у меня и в самом деле эпилепсия, просто вы этого не видите?

– Что вам сказал психотерапевт?

– Что у меня нет депрессии. Да я и сам это знаю.

Психотерапевт подтвердил, что Шон не страдает никакими тревожными неврозами, но при этом поделился одной историей, о которой мой пациент умолчал. За год до начала болезни один из учеников обвинил Шона в том, что тот его ударил. Шон всячески отрицал свою вину. Свидетелей не было, доказательств – тоже. Шона временно отстранили от работы до окончания расследования, которое заняло целых три месяца. Дело закрыли благодаря случайности: друг пострадавшего ученика проболтался одному из учителей, что на самом деле тот все выдумал – хотел отомстить за какой-то незначительный инцидент в прошлом. В конце концов парень признался, и Шон смог вернуться к занятиям. Коллеги, которые ни на секунду не поверили в обвинение, встретили его с ликованием.

– Эти три месяца показались ему адом, – сказал психотерапевт. – Шон боялся, что дело дойдет до суда, ему дадут реальный тюремный срок и навсегда запретят преподавать. Ситуация казалась безвыходной.

Однако теперь Шон считал, что самое большое испытание его жизни осталось позади.

– Вряд ли он поверит, что обвинение все-таки не прошло бесследно для его психики.

Жаль, но психотерапевт оказался прав.

– Тот, первый, невролог сказал, что у меня эпилепсия, – упрямился Шон.

– И направил вас ко мне, потому что сомневался в диагнозе.

– На ЭЭГ были отклонения. Врач сказал, они могут свидетельствовать об эпилепсии.

– Такое часто встречается: у двух разных людей волны ЭЭГ будут отличаться, так же как отличается внешность, рост, телосложение и так далее. Эти маленькие различия очень легко принять за отклонение от нормы.

– Все остальные говорят мне другое, – не сдавался Шон.

– У меня есть преимущество: я сама лично наблюдала за вашим приступом во время мониторинга. Остальные врачи имели дело лишь с чужими рассказами.

– Я читал об эпилепсии, все симптомы совпадают точь-в-точь.

Шон не первым и не последним отказывался верить в диагноз. Надо было дать ему время осмыслить и смириться. Следующую неделю он провел в больнице, причем лекарства от эпилепсии я отменила. Накануне выписки мы встретились снова.

– Не то чтобы я с вами согласился, но готов попробовать. Все равно хуже не будет.

Напоследок я дала Шону и его жене строгие инструкции. Предупредила, что в ближайшее время приступы могут и не прекратиться, однако ехать в больницу стоит лишь в самом крайнем случае. Диссоциативные судороги только усиливаются, если привлекать к ним лишнее внимание.

– То есть нам ничего нельзя делать? – запаниковала жена.

– Вы, конечно, можете обратиться к врачу, но лучше эти приступы просто игнорировать, они не опасны.

Я пересказала психотерапевту наш разговор.

– Кажется, Шон готов идти дальше. Надеюсь, у него все получится.

– Боюсь, вы ошибаетесь.

Увы, он оказался прав.

В XXI веке психосоматические заболевания считаются чем-то неприличным. Однако так было не всегда. Когда-то пациенты охотно принимали диагноз «истерия» – в эпоху Жан-Мартена Шарко и его примы Бланш Уитман.

В медицине XIX века правили бал «спинальное раздражение» и «теория рефлексов» – две надуманные концепции, основывающиеся на смутном представлении о физиологии и анатомии. Обе теории были весьма популярны среди богачей, которые могли позволить себе рекомендованное лечение. Однако многие врачи в то время полагали, что истерия – синоним безумия; и бедняков, как и за век до описываемых событий, по-прежнему отправляли в приюты для умалишенных. Так продолжалось, пока Жан-Мартен Шарко не совершил революцию.

Шарко был одним из самых известных и влиятельных неврологов той поры. Среди прочих его достижений – работы об истерии. Он первым взглянул на это заболевание с научной точки зрения. Шарко так и не нашел подходящего лечения, и все его открытия в этой области со временем подвергли сомнению, но то внимание, которое он привлек к истерии, в корне поменяло все представление о болезни.

Представьте себе сцену. 1887 год, Париж. Перед публикой появляется Бланш. Она невероятно популярна. Настоящая звезда. Впрочем, даже если бы про нее никто не слышал, все равно сейчас она находилась бы в центре всеобщего внимания. Она чуть ли не единственная женщина в зале, полном мужчин. Белая блуза полурасстегнута, обнажая грудь. Каштановые волосы, с утра аккуратно зачесанные, теперь растрепались и придают ей диковатый вид. Кроме нее здесь еще две женщины – они медсестры, их скучные серые платья наглухо застегнуты под горло, а ленты шляпок туго завязаны, впиваясь в кожу. Они никому не интересны, люди пришли не ради них.

Рядом с Бланш стоит Жан-Мартен Шарко, выдающийся невролог с мировым именем. Эта женщина – его пациентка. Сквозь высокие окна падают косые солнечные лучи, и в их сиянии бледная кожа Бланш кажется еще светлее, особенно на фоне аудитории, сплошь состоящей из мужчин в черном. Мужчины яростно строчат в блокнотах, фиксируя каждое произнесенное слово. Они столько слышали о знаменитой «la grande hysterie» , большой истерии, – и вот теперь увидят это зрелище собственными глазами!