Ганс Гадамер - Об искусстве вопрошания

(3J Логика вопроса и ответа

Мы возвращаемся, следовательно, к нашему утверждс пию, что также и герменевтический феномен исконным образом включает в себя разговор и структуру вопроса ответа. Уже то, что пере-данный нам текст становится предметом истолкования, означает, что этот текст задаег интерпретатору вопрос. Поэтому истолкование всегда со

держит в себе существенную связь с вопросом, заданным интерпретатору. Понять текст — значит понять этот вопрос. Как мы показали, однако, это происходит путем обретения герменевтического горизонта. Этот последний мы понимаем теперь как горизонт вопроса, в границах которого определяется смысловая направленность текста.

Отсюда следует, что тот, кто хочет понять текст, дол-Жен, спрашивая, обратиться к чему-то лежащему за сказанным. Он должен понять текст как ответ с точки ирения этого вопроса, ответом на который он является. Но обратившись к тому, что лежит за пределами сказанного, мы неизбежно выходим за эти пределы. Мы понимаем смысл текста лишь в том случае, если обретаем горизонт «опроса, который в качестве такового необходимым образом охватывает также и другие возможные ответы. И тогда смысл какого-либо предложения коррелирует с тем вопросом, ответом на который он является; это значит, однако, что он неизбежно выходит за пределы того, что, собственно, сказано в данном предложении. Логика наук о духе является, как показывает это рассуждение, логикой вопроса.

Несмотря на опыт Платона, мы тем не менее очень ролабо подготовлены к подобной логике. Фактически единственный, на кого я могу здесь сослаться, — это Р. Дж. Кол-лингвуд. В своей остроумной и точной критике «реалистической» оксфордской школы он развивал идею некоей логики вопроса и ответа, но, к сожалению, так и не дошел до ее систематической разработки 32. Он весьма проницательно говорит о том, чего не хватает той наивной герменевтике, которая лежит в основе обычной философской критики. В особенности тот подход, который Коллингвуд застал в английской университетской системе, обсуждение statements (утвержденного) есть, может быть, неплохое упражнение в проницательности, однако оно проходит мимо заложенной во всяком понимании историчности. Коллингвуд рассуждает так: мы можем действительно понять текст лишь в том случае, если мы поняли вопрос, ответом на который он является. Поскольку, однако, этот копрос может быть получен лишь из самого текста и, следовательно, релевантность ответа представляет собой методологическую предпосылку для реконструкции вопроса, постольку критика ответа, осуществляемая с какой-либо и кой точки зрения, есть чистейшее очковтирательство. Дело обстоит здесь так же, как при понимании произведения искусства. Произведение искусства также может быть

понято лишь в том случае, если мы примем предпосылк о его адекватности. Также и здесь следует прежде вс<���ч найти тот вопрос, ответом на который является произведи ние, если мы хотим попять его в качестве ответа. В дейп вительности речь идет здесь об аксиоме всякой герменеп тики, которую мы рассматривали выше, определяя как «предвосхищение завершенности» .

Здесь и лежит, но Коллингвуду, нерв всякого истори ческого познания. Исторический метод требует, чтобы \п, применили логику вопроса и ответа к историческом \ преданию. Мы поймем историческое событие лишь в том случае, если реконструируем вопрос, ответом на которым и были в каждом данном случае исторические действии тех или иных лиц. Коллингвуд приводит в пример Три фальгарскую битву и план Нельсона, который лежал в п основе. Пример должен показать, что ход битвы делас: понятным действительный план Нельсона именно потом \ что он был в ней успешно выполнен. Наоборот, план cm противника уже не может быть реконструирован из r;i мнх событий, причем как раз потому, что этот план прова лился. Таким образом, понимание хода битвы и понимаши того плана, который осуществил в ней Нельсон, сои падают 34.

В действительности нельзя закрывать глаза на то, чи> логика вопроса и ответа должна в подобном случае рг конструировать два различных вопроса, которые получаю i также и два различных ответа: вопрос о смысле отдел i ных эпизодов, случившихся в ходе какого-нибудь болыт> го события, и вопрос о планомерности этого хода. Япп> что оба вопроса совпадают лишь в том случае, если человеческие планы оказались в самом деле на уроиш событий. Это, однако, предпосылка, которую мы в качеств живущих в истории людей и применительно к исторически му преданию — а речь в нем идет о таких же точно лю дях — не можем отстаивать как методологический прим цип. Знаменитое толстовское описание военного совсы перед битвой, где весьма остроумно и основательно мри считываются все стратегические возможности и прсдла!.* ются всевозможные планы, в то время как сам полковод1'" сидит па своем месте и тихо дремлет, зато утром, перс i началом сражения, объезжает посты, — описание это, очс видным образом, гораздо полнее соответствует тому, что мм называем историей. Кутузов ближе к подлинной дейстпп тельности и к тем силам, которые ее определяют, чем стратеги на его военном совете. Из этого примера следу' сделать принципиальный вывод, что толкователю истории

постоянно угрожает опасность гипостазирования истори-t ческого события или комплекса событий, — гипостазирования, при котором это событие оказывается чем-то таким, что якобы имели в виду уже сами реально действовавшие И планировавшие люди

Это оправданно, лишь если исходить из предпосылок Гегеля, согласно которым философия истории посвящена it планы мирового духа и благодаря этой посвященности г способна выделить некоторые частные индивидуальности |в качестве всемирно-исторических, у которых наблюдается якобы действительное совпадение их партикулярных помыслов и всемирно-исторического смысла событий. Невозможно, однако, вывести из этих случаев, отмеченных в истории совпадением субъективного и объективного, какой-либо герменевтический принцип, приложимый к познанию истории. Перед лицом исторического предания гегелевское учение обладает, очевидным образом, лишь партикулярной истиной. Бесконечное переплетение мотивов, составляющее историю, лишь случайно и ненадолго обретает в отдельном индивиде ту ясность, которая даруется планомерностью. То, что Гегель описывает как некий особый случай, покоится, таким образом, на всеобщем основании того несоответствия, которое существует между субъективными помысл: ами отдельного человека и смыслом всеобщего хода истории. Вообще мы воспринимаем ход вещей как нечто такое, что постоянно меняет наши планы и ожидания. Именно тот, кто упорно держится за свои планы, прежде всего почувствует бессилие своего разума. Лишь в редкие мгновения у нас все получается будто «само собой» и события словно рами идут навстречу нашим планам и желаниям. Тогда мы можем, конечно, сказать, что все идет по плану. Однако распространять это на историю в целом — значит совершать насильственную экстраполяцию, которой решительно противоречит наш исторический опыт.