Андрей Курпатов - Развитие личности. Психология и психотерапия

Если мы вспомним ницшеанского Заратустру, то без труда заметим, что главный герой этого культового произведения, несмотря на весь обличительный пафос своих речей, сам истины не знает, он не является тем сверхчеловеком, которым указует быть, он есть лишь «устремление» к сверхчеловеку. Именно это устремление к неким «высшим целям», к «истине» и т. п. идеалистическим фантазмам характеризует личность на втором уровне ее развития. Иными словами, интенции становятся для ПЗМ важнее результата, жизнь словно обрывается на взлете и, топчась на месте (а чего еще можно ожидать от виртуальных боев?), сокрушается, обвиняя других во всех своих несчастьях. Впрочем, ПЗМ не обязательно «фанатик», «пророк» или «творец», личность этого уровня может вполне довольствоваться тем, чтобы относиться к другим людям пренебрежительно, они ощущаются ею как недостаточно «глубокие», недостаточно «светлые» или «просветленные». Известная характеристика – «продвинутый» – могла родиться только в уме ПЗМ, что, впрочем, не означает, что всякий использующий это слово находится на втором уровне развития личности.

Весь мир предстает ПЗМ как бессмысленная игра, а играющие в нем свои роли люди, что не знают, сколь пусты и бессмысленны их игры, не ведающие, что мир – это лишь абсурдная игра, игра ради себя самой, кажутся ПЗМ отвратительными, уродливыми героями картин X. Босха. И во всем ПЗМ видится ложь, наигрыш, лицедейство. «Человека открыть трудно, – пишет Ф. Ницше, – а себя самого всего труднее; часто дух лжет о душе. Так устраивает дух тяжести. Но тот открыл себя самого, кто говорит: это мое доброе и злое; тем самым закрыл рот кротам и суркам, тот, кто говорит: „Для всех хорош, для всех дурен“». [134]

В этих нескольких словах и обличение во лжи, и утверждение собственной исключительности, и указание на себя как на «истину в последней инстанции», и претензия на свободу от мнения других, отвращение к которым наглядно демонстрирует сравнение с кротами и сурками. Однако собственные тщетные поиски истины (в тех случаях, когда они действительно предпринимаются, а не только декларируются) ввергают ПЗМ в глубочайший пессимизм.

Мы не найдем четких содержательных критериев, позволяющих отличить ПЗМ от личности, находящейся на другом уровне своего развития. Здесь важно не столько содержание, которое может быть вполне благожелательным, радушным, сколько само ощущение, характер этого ощущения жизни. Другие люди воспринимаются ПЗМ как марионетки, не осознающие своей зависимости, посредственности и никчемности, как муравьи, бессмысленно копошащиеся в своем муравейнике, или как сонные мухи, ожидающие своей мухобойки. «Мы похожи на пойманных слонов, – пишет А. Шопенгауэр (по его философии, как и по философии Ф. Ницше, можно с легкостью изучать ПЗМ), – которые бушуют и бьются в течение многих дней, пока не увидят, что это бесполезно; тогда они, навсегда укрощенные, внезапно спокойно подставляют шею под ярмо». [135]Вот именно эта идея абсолютной бессмысленности, абсурдности, пустоты – главная черта того мироощущения, которое характеризует ПЗМ. Жизнь для ПЗМ – нелепа, бессмысленна, лишена цели, она – лишь игра, единственная цель которой – завершиться смертью. Кстати, именно смерть, это виртуальное пугало человечества, осознается ПЗМ во всей своей чудовищной бесчувственности, способности поглотить, раздавить, подмять под себя каждого, все унести с собою, под своим покрывалом, туда, где действительно ничто земное не имеет никакого смысла.

Ужас (не страх, а именно ужас, нечто парализующее) перед смертью, обессмысливающей все существующее, все действующее, все живущее, – вот основной лейтмотив мироощущения ПЗМ. Идея суицида приобретает для нее некое мистическое значение, она завораживает ПЗМ. Иногда возникает ощущение, что суицид становится для такой личности лишь способом хотя бы на миг осознать свою жизненность, свою способность быть (жить, свершать), свою свободу, мечта о которой, одновременно с осознанием недостижимости «сей великой цели», просто парализует ее сознание. Однако же возможен и другой вариант, когда ужас перед смертью как таковой, с одной стороны, и страх собственной смерти, с другой, вступают в странное виртуальное противоборство, результатом чего является абсолютное табу на мысли о смерти в любых ее видах и формах.

Вера и философия могут также помочь человеку решить этот вопрос, так, например, А. Шопенгауэр, в философии которого смерть занимает удивительно двусмысленную позицию, приходит к идее перерождения, заимствованной им у буддизма, нирване и т. п. Его интерпретация знаменитого монолога Гамлета говорит сама за себя: «В сущности, – пишет А. Шопенгауэр, – содержание известного во всем мире монолога Гамлета сводится к следующему: „Наше состояние столь горестно, что ему несомненно следует предпочесть полное небытие. Если бы самоубийство действительно сулило нам его и перед нами действительно в полном смысле слова стояла бы альтернатива „быть или не быть“, то его безусловно следовало бы предпочесть как в высшей степени желательное завершение“». [136]Огорчает А. Шопенгауэра только то, что смерть не гарантирует действительного небытия на сто процентов, впрочем, это огорчение не более чем одна из множества уловок ПЗМ, призванных спасти себя от ужаса, который ей навевает смерть.

Ф. Ницше, который, кстати, неоднократно покушался на самоубийство, приходит к идее «вечного возвращения», согласно которой время в своем бесконечном течении в определенные периоды должно неизбежно повторять одинаковое положение вещей. Эта идея есть по сути отрицание смерти, она как бы нивелирует смерть. Даниэль Галеви пишет, что «волнение Ницше, которое он испытал в ту минуту, когда ему открылась вся глубина этой мысли, было так сильно, что он не вынес его, заплакал и долго потом не мог удержаться от слез». [137]Причина этого интенсивного переживания, этой неуемной радости-восторга, как заключает Д. Галеви, есть результат осознания Ф. Ницше того «факта», что усилия его не были тщетны, что его пессимистическая философия ведет к прорыву в высшие сферы бытия. Однако вряд ли стоит верить этой романтической интерпретации Д. Галеви, дело, по всей видимости (как и в случае А. Шопенгауэра), в виртуальной победе над виртуальной смертью.

Можно было бы безгранично долго говорить о мировоззрении (мироощущении) ПЗМ, но это не сильно продвинет нас вперед к пониманию специфики данной модели. Поэтому перейдем к анализу состояния структуры личности на этом этапе ее развития. Как можно уже было заметить, для ПЗМ первостепенное значение приобретает функционирование в сфере представлений, она словно бы отрывается от жизни, от фактического существования, перемещаясь в сферу ментальных событий, совершая внутри себя самой различные подвиги, рассчитывая на победу «избранного» и неизменно сталкиваясь с поражением «несчастнейшего». Впрочем, возможны и патовые ситуации, когда решение ее виртуальных проблем оказывается найдено, но всякие решения такого рода также лежат в сфере представлений, и, по большому счету, от них мало толку, острота проблем хронизируется, а личность оказывается буквально блокирована внутри себя самой, своих мировоззренческих концепций, способных быть весьма жесткими, а потому устойчивыми.