Андрей Курпатов - Развитие личности. Психология и психотерапия

Иными словами, своеобразный центр тяжести личности смещается на уровне ПЗМ из среднего контура (ПОМ) во внешний. Реальность, не удовлетворившая надежд, покидается, а ее место полноправно наследует Индивидуальная Реальность. Слова Мартина Хайдеггера (оптимизм которых авторы настоящей работы, впрочем, не разделяют) иллюстрируют данную динамику наилучшим образом: «Так или иначе, – пишет М. Хайдеггер, – появление слова „мировоззрение“ как обозначения позиции человека посреди сущего свидетельствует о том, как решительно мир стал картиной, когда человек в качестве субъекта поднял собственную жизнь до командного положения всеобщей точки отсчета». [138]

Да, мир «решительно стал» картиной, однако он перестал существовать как таковой – в той его данности, каким он может быть для того, кто есть сам этот мир, его неразделенное составляющее. И М. Хайдеггер подчеркивает, что это становление происходит одновременно с формированием человека как субъекта (subecticum), иными словами, и сам человек перестает быть собой, он тоже нарисован, он вырисовывается в оппозиции новому образу мира, он выделяется на нем, как фигура на фоне, а поскольку фон – картина, то и выделившаяся на нем фигура не лучше того. Наша привычка восхищаться «субъектом», происходящая из бездны внутренних комплексов, отменно служит свою службу: вместо человека мы получили «субъекта», вместо мира – «картину», вместо жизни – виртуальную головоломку, в которую нет хода никому извне, да и сами мы совершенно запутались в этом лабиринте, так что и выхода из нее также не наблюдается.

Этот хваленый «субъект» есть по сути я-неотождествленная роль (множество этих ролей), он есть тот, кто знает, что другой, как говорит Ж. Лакан, может обмануть (переходная интерсубъективность), и сам обманывает. При этом он «сам обманываться рад» только в том случае, если это его собственный обман, которому он верит, иногда с полной безотчетностью рассматривая свои идеалистические представления как нечто незыблемое, чрезвычайно важное, как «истину» или «устремление» к ней. Наслаждаясь своей «исключительностью» и мучаясь при этом одиночеством («социальное одиночество»), он представляет собой жалкое подобие человека, как хорошо было подмечено М. Хайдеггером (правда, сарказма собственного высказывания он не приметил), – изображением на «картине». Художник слился со своим полотном, когда же он зрит себя в зеркале – сила его фрустрации (несоответствие ожидания увиденному) повергает его в ужас, впрочем, он всячески страхует себя от подобных переживаний и рисует уже и зеркала (завидная участь автопортретов).

Средний контур при этом совершенно истончается, он поруган и обесчестен. От физиологизма (бихевиоризма) отреклись, обвинив его в слепоте по отношению к «экзистенциальным сущностям», которые, впрочем, ничего, кроме «экзистенциальной тревоги», их «зрителям» не принесли, от традиционализма отказались. Теперь, ко всему прочему, оказывается, что нет и фактических отношений сына с матерью и отцом, а есть только Эдипов комплекс и масса нереализованных желаний, которые существуют, правда, лишь в идее… Но что ж этому удивляться? ПЗМ целиком и полностью существует в мире своих идей, представлений, когнитивных аберраций, сложных мировоззренческих концепций, призванных сгладить болезненные последствия неадекватности, что порождена отказом от реальности в пользу ее «картин», «набросков» и «графических полотен». Даже физиологические отправления перестают приносить физиологический отклик, если что еще и вдохновляет ПЗМ – так только «бирка», «модная лейбла», «элитная марка» на предметах обихода, собеседниках, книгах, теле, да и они, по правде сказать, не очень радуют, но хотя бы придают игре замысловатую форму и подчеркивают «исключительность» основного игрока.

«Стена языка» стала кельей, система закрылась и на всякие попытки ее разгерметизировать отвечает новыми строительными работами и ударными стройками. В общем и целом, следующее замечание Эдмунда Гуссерля верно, хотя разочарования, о которых он говорит в последней фразе, будут ПЗМ воинственно преодолеваться. «Легко заметить, – пишет Э. Гуссерль, – что уже в человеческой жизни, и прежде всего в индивидуальной, от детства до зрелости, изначально чувственно-созерцательная жизнь, в разнообразной активности создающая на основе чувственного опыта свои изначально очевидные образы, очень быстро и по нарастающей впадет в искушение языком . Она все больше и больше впадет в речь и чтение, управляемые исключительно ассоциациями, вследствие чего последующий опыт довольно часто разочаровывает ее в таким вот образом полученных оценках». [139]Система противовесов, которыми славится язык, и его тенденциозность в тех случаях, когда цель уже выбрана, не оставляют сомнений, что ПЗМ вполне может залатать возникающие в ее мировоззрении дыры.

Отличие же ПЗМ от ПОМ в этом случае можно охарактеризовать так: во-первых, искушение языком у ПОМ не так велико, она вполне может обойтись образами, манипулируя ими как ей заблагорассудится (а образы, даже по сравнению со словами, вещь податливая), так что острых противоречий тут, как правило, не возникает. А во-вторых, ПЗМ слишком, если так позволено будет выразиться, завязана на удержании и пестовании своей «исключительности», в отличие от ПОМ, она пронзительнее смотрит на окружающих, которые благодаря разворачивающейся промежуточной интерсубъективности воспринимаются ею с большей остротой, с большей интенсивностью, но как противники, как потенциальная угроза ее, установленному ею самой, статусу собственной «исключительности». Проиграть в борьбе «самолюбий» (но в специфическом понимании этого слова) для ПЗМ равносильно смерти, поскольку она и живет-то лишь в сфере представлений, где царственное место может быть отдано или самому себе, или никому. «Исключительность» требует превосходства, она не позволяет согласиться с тем, что учитель больше знает, начальник имеет право приказывать, отец является отцом вне зависимости от его поведения. «Исключительность», иными словами, несовместима с я-отождествленными ролями, вследствие чего последние практически выходят из употребления.

Причем у личности есть все-таки какое-то едва теплящееся сомнение, что она стала жертвой гигантского фарса, лишившего ее чего-то важного, но отказаться от своей роли в этом спектакле у нее нет уже никакой возможности, поскольку в этом случае ей придется отказываться от самой себя (от того, чем она себя считает), от тех бесчисленных уловок и умопостроений, которыми она обставила и застраховала свою жизнь, от того множества своих проблематизаций, субъективаций и т. п., которые создали у нее представление о себе самой как о «единственной» и «уникальной», то основополагающее представление, вокруг которого расположился нарисованный ею (пусть и внушающий сомнение, но системный) мир. Разумеется, такой отказ – «настоящее безумие», «и что тогда делать?!», поэтому все сомнения подавляются силой взорвавшейся реакции. Вернуться в святая святых своей наивности ПЗМ уже не может, ибо место осквернено, а в одну реку не входят дважды, но и двигаться дальше также нет никакой возможности, только что вместе с собственной кельей на собственных же плечах, подобно галапагосской черепахе, в панцире, который при всем этом еще и жмет, она движется по виртуозно закруженным кругам собственных представлений.