Оливер Сакс - Глаз разума

Будучи не в силах объяснить эту особенность человека каким-либо естественным процессом, Уоллес был вынужден обратиться к первопричине всего сущего. Творец, считал Уоллес, вложил эти дремлющие способности в свое творение. С точки зрения Уоллеса, самый наглядный пример Божественного дара – это уникальная новая способность, терпеливо ждущая условий для своей реализации, иначе говоря, появления достаточно развитой культуры 26.

Дарвин, что вполне понятно, пришел в ужас от такой идеи и написал Уоллесу: «Надеюсь, вы все же не убили наповал наше с вами общее дитя?» Дарвин в отличие от Уоллеса придерживался более реакционного взгляда на процесс естественного отбора и приспособления, считая, что биологические структуры способны найти себе применение весьма отличное от того, ради которого они первоначально возникли. (Стивен Джей Гоулд и Элизабет Врба назвали такой процесс экзаптацией – в противоположность прямой адаптации 27.)

Так каким же образом возникла и развилась область распознавания зрительной формы слова в мозгу человека? Существует ли эта зона у неграмотных людей? Имеются ли аналоги этой области в мозгу приматов?

Мы постоянно сталкиваемся с миром образов и звуков, а также со стимулами и символами других модальностей, и наше выживание зависит от способности быстро и точно их оценивать. Придание смысла окружающему нас миру должно быть основано на какой-то системе, на быстром, точном и надежном способе анализа окружающей нас среды. Рассматривание объектов, их визуальная идентификация кажутся нам врожденными и мгновенными, хотя на самом деле эти действия представляют собой результат длительного развития восприятия, требующего целой иерархии функций. Любой объект мы видим не просто в виде предмета как данность, – мы видим его форму, фактуру, контуры и границы, которые по-разному предстают и воспринимаются нами при различной освещенности, в разных контекстах, в движении (объекта или наблюдателя) и временной перспективе. Из этого сложнейшего визуального хаоса мы должны вычленить инварианты, которые позволят нам сделать выводы или создать гипотезы относительно категориальной принадлежности объекта. С точки зрения экономии средств было бы наивностью допустить, что в нашем мозгу существуют представительства или маркеры для миллиардов окружающих нас предметов. Для их идентификации мозгу необходимо включить комбинаторные способности. Необходим ограниченный набор или словарь форм, которые можно сочетать друг с другом бесчисленным количеством способов. Точно так же двадцать шесть букв латинского алфавита можно использовать для написания стольких слов и предложений, сколько способен допустить данный язык, в соответствии с определенными правилами и ограничениями.

Некоторые объекты человек начинает распознавать при рождении или вскоре после него – например, лица. Но за исключением этих немногих предметов человеку приходится познавать окружающий мир с помощью обучения – через опыт и деятельность: рассмотрение, прикосновение, обращение с предметом, отыскание соответствий между осязательными, визуальными и прочими свойствами предметов. Зрительное распознавание объектов зависит от работы миллионов нейронов в нижневисочной коре, а нейронные функции в этой области отличаются большой пластичностью, выраженной морфологической реактивностью на воздействие опыта и обучения. Нижневисочные нейроны существуют для зрительного распознавания вообще, но могут быть использованы и для других целей – в частности для чтения.

Такое смещение функции нейронов облегчается тем обстоятельством, что все системы письма обладают топологическими признаками, общими с признаками окружающей человека среды, которые могут быть декодированы нашим мозгом. Марк Чангизи, Шинсуке Шимодзу и их коллеги исследовали более ста древних и современных видов письменности, включая алфавитные системы и китайские идеограммы, и проанализировали их с помощью компьютера. Исследование показало, что все эти системы, несмотря на геометрическое разнообразие, имеют определенное топологическое сходство. (Оно может отсутствовать у таких искусственных систем письма, как стенография, которая была создана для ускорения записи, а не для облегчения распознавания символов.) Чангизи и его соавторы нашли сходные топологические инварианты в целом ряде природных объектов, и это привело их к гипотезе о том, что формы букв были «выбраны так, чтобы они были похожи на сочетания контуров, характерных для природных предметов, и, таким образом, буквы оказались подходящими объектами для работы механизмов распознавания образов».

Письменность как культурный инструмент была разработана так, чтобы можно было использовать предпочтения нижневисочных нейронов при анализировании определенных природных форм. «Форма букв, – пишет Дехэйн, – не является произвольным культурным выбором. Мозг ограничивает рисунок символов письменности так строго и эффективно, что не остается места для безответственного фантазирования. Наш мозг, как и мозг высших приматов, воспринимает весьма ограниченный набор письменных форм» 28.

Это готовое и элегантное, на мой взгляд, решение проблемы Уоллеса. В самом деле, теперь становится ясно, что такой проблемы просто нет. Происхождение письма и чтения не может быть понято как прямое эволюционное приспособление. Происхождение этих культурных феноменов обеспечивается поразительной пластичностью человеческого мозга и тем, что даже за малый срок человеческой жизни основанный на опыте отбор становится таким же мощным фактором изменений, как и отбор естественный. Для Дарвина естественный отбор не отменял индивидуальное культурное развитие, в сотни тысяч раз превышающее по скорости развитие путем естественного отбора, – напротив, он подготовил почву для этого. Мы знаем грамоту не благодаря божественному вмешательству, а благодаря культурному изобретению и культурному отбору, обеспеченному блистательным и творческим применением существовавших и ранее свойств нейронов центральной нервной системы.

Область восприятия зрительной формы слов является ключевой для распознавания букв и слов, но в чтение вовлечены и другие, более высокоорганизованные структуры головного мозга. Эти структуры, например, позволили Говарду правильно угадывать слова, исходя из контекста. Даже сейчас, девять лет спустя после инсульта, он по-прежнему не способен распознавать слова целиком, по их виду, – но его писательское воображение восполняет пробелы.

Когда Говард находился в реабилитационном отделении, один из врачей предложил ему вести «книгу памяти» – для того чтобы напоминать самому себе о назначенных встречах, а также чтобы записывать мысли. Говард, который всю сознательную жизнь вел дневник, пришел в восторг от этой идеи. Такая книга памяти могла оказать неоценимую помощь не только в стабилизации его неустойчивой словесной памяти, но и в стимуляции его самосознания как писателя.