Оливер Сакс - Глаз разума

Этот взгляд, который разделяю сегодня и я, находится в противоречии со взглядами великого первопроходца науки о зрении Дж. Дж. Гибсона. В вышедшей в 1950 году книге «Восприятие видимого мира» он писал: «Если градиентная теория верна, то бинокулярное зрение имеет место как детерминант, но всего лишь один из детерминантов визуального пространства». Некоторые выдающиеся современные исследователи зрения придерживаются сходных взглядов. Так, Дэйл Пурвис и Р. Бо Лотто в книге «Почему мы видим то, что делаем» пишут о «непрерывном отношении» между трехмерным миром, который мы способны воспринять одним глазом, и его «усилением» с помощью стереоскопического зрения. Такие взгляды хотя и находятся в полном соответствии с поведенческой и эмпирической теорией зрения, игнорируют качественные и субъективные аспекты стереоскопии. Поэтому так важны повествования о пережитом и личные свидетельства о том, что значит внезапно обрести стереоскопическое зрение после многих лет жизни с практически врожденной пространственной слепотой (как в случае Сью) или, наоборот, что значит внезапно утратить, о чем речь пойдет в следующей главе.

Многие больные с макулярной дегенерацией сетчатки неплохо выходят из положения и ведут относительно активный образ жизни. Одна моя больная, довольно капризная пожилая дама, говорила мне, что за пять лет, прошедших после утраты центрального зрения на почве макулярной дегенерации сетчатки, она научилась ориентироваться с помощью периферического зрения. Она самостоятельно гуляет и неплохо ориентируется, хотя законно считается слепой – острота зрения у нее меньше 0,1 от нормы.

Эйдетика – образная память.

Несмотря на то что сам Кричли именовал этот феномен «палиопсией», в литературе прижился термин «палинопсия».

Фридьеш Каринти в книге «Путешествие вокруг моего черепа» описывает иной тип заполнения, который имел место у него на фоне потери зрения. Это не то заполнение «низкого уровня», которое ощущал я, но намного более сложное заполнение более высокого уровня, в реализации которого участвуют ассоциации и память.«Теперь я научился интерпретировать каждый намек, какой дает мне смещение света, и дополнять целостный эффект, пользуясь памятью. Я постепенно стал привыкать к полумраку, в котором мне приходится жить, и он даже начинает мне нравиться. Я до сих пор различаю общие контуры предметов, а детали дополняю моим воображением. Так художник заполняет пустое пространство на полотне, заключенном в раму. Я пытался нарисовать верную картину лица любого человека, слушая голос этого человека и следя за его движениями. Люди часто удивляются, как я, будучи неспособным различать цвета и оттенки, моментально улавливаю выражения лиц, даже если их не замечают люди с нормальным зрением. Меня и самого это удивляет. Сама мысль о том, что я ослеп, временами вселяет в меня ужас… Я могу пользоваться только словами и голосами для того, чтобы реконструировать для себя утраченный мир окружающей действительности, подобно тому как наш ум в тот момент, когда мы засыпаем, строит изображения, напоминающие образы реальной жизни, из фосфенов, пляшущих перед глазами под закрытыми веками. Я стою на водоразделе объективной реальности и воображения и начинаю сомневаться, не путаю ли я одно с другим. Мой телесный глаз и глаз моего разума слились воедино, и я уже не знаю, какой из них на самом деле главный».

Было, однако, два прецедента, суть которых я до сих пор не могу объяснить. В обоих случаях я курил марихуану и любовался цветами. Один раз это был росший в горшке нарцисс, в другой раз – плющ, оплетавший расположенный на противоположной стороне улицы забор. Оба раза мне казалось, что цветы начинают расползаться по всему полю зрения, одновременно приобретая трехмерность. Они опять стали плоскими, когда закончилось действие марихуаны. Были ли мои видения «реальными» или иллюзорными? Они кардинально отличались от ложно-стереоскопических изображений, которые я иногда вижу, глядя на линии дорожной разметки, когда никакой глубины на самом деле нет и в помине. У цветов глубина и объемность имеются, и я видел это, когда смотрел на мир обоими глазами. Если то и была иллюзия, то очень правдоподобная, соответствующая реальности.Некоторые из моих корреспондентов испытывали при курении марихуаны противоположные ощущения – утрату стереоскопического зрения. Мир перед ними представал двухмерным, как на живописном полотне.

Постепенно периферическое зрение правого глаза стало ухудшаться, так как в ответ на облучение в нем развилась катаракта. Я практически утратил остатки стереоскопического зрения, но когда весной 2009 года мне удалили катаракту, вместе с периферическим зрением ко мне внезапно вернулась и стереоскопия. Теперь правый глаз воспринимал цвета необыкновенно насыщенными и яркими, и когда на следующий день я пошел в ботанический сад на выставку орхидей, то не только воспринимал необыкновенно сочные и свежие цвета, но и видел, как в нижней половине поля зрения орхидеи тянутся ко мне. Я наслаждался этим зрелищем, еще не зная, насколько кратковременным окажется это (пусть даже и частичное) восстановление стереоскопического зрения.

Существуют различные оптические и механические приспособления, призванные расширить поле зрения уцелевшего глаза. Например, использование призмы позволяет расширить сектор поля зрения на шесть – восемь градусов. Того же самого можно добиться с помощью зеркал. Самый радикальный способ придумал в пятнадцатом веке герцог Федерико Урбинский, который потерял на турнире один глаз. Для того чтобы вовремя увидеть подкрадывающуюся сбоку смерть и сохранить боеспособность на поле брани, он велел своему хирургу ампутировать ему спинку носа для того, чтобы расширить поле зрения уцелевшего глаза.

Я писал об этой больной и ее заболевании в главе «Равнение направо!» в книге «Человек, который принял жену за шляпу». О том же свидетельствует мой коллега М. Марсель-Месулам: «При тяжелой односторонней слепоте больной может вести себя так, словно половина вселенной перестала существовать в любой мыслимой форме. Больные с односторонней слепотой ведут себя так, как будто не только ничего не происходит с левой стороны, но так, словно там и не может ничего происходить».

Джон Халл, который полностью ослеп в середине жизни, описывает чувство своей внезапно возникшей неприкаянности в книге «Прикосновение к камню»: «Для слепого люди, находящиеся рядом, отсутствуют, если они ничего не говорят. Много раз я продолжал разговор со своим зрячим другом и только потом обнаруживал, что его уже нет в комнате. Вероятно, он вышел, ничего мне не сказав. Он мог кивнуть или улыбнуться, давая понять, что разговор окончен. С моей же точки зрения, он просто неожиданно исчез.Если вы слепы, то любая рука касается вас внезапно. Обращенный к вам голос тоже начинает звучать совершенно неожиданно. Вы не готовитесь к этому и не ждете ни прикосновения, ни звучания голоса. Я совершенно пассивен в присутствии других людей, которые первыми должны приветствовать меня. Здоровый человек может сам выбрать, с кем ему поговорить, идя по улице или бродя по рынку. Все люди здесь, и они в его распоряжении. Они здесь, и он может первым обратиться к ним. Для слепого люди находятся в непрестанном движении, они временны, они приходят и уходят. Они появляются ниоткуда и пропадают в никуда».