Человек, который принял жену за шляпу и другие истории из врачебной практики

У миссис Б., в прошлом химика, начал внезапно меняться характер. Она стала беззаботной, странно фривольной, острила, каламбурила, ничего не воспринимала всерьез. («Возникает ощущение, что вы ей безразличны, — рассказывала одна из ее подруг. — Похоже, ее теперь вообще ничего не трогает».) Поначалу такое резкое изменение личности приняли за гипоманию [74] Легкая форма маниакального состояния. , но потом выяснилось, что у нее опухоль головного мозга. Краниотомия, вопреки надеждам, выявила не менингиому, а рак, поразивший базальные отделы лобных долей, примыкающие к глазницам.

Всякий раз, когда я видел ее, Б. казалась очень оживленной, постоянно шутила, отпускала шпильки (с ней обхохочешься, говорили сестры в Приюте).

— Ну что, батюшка, — обратилась она однажды ко мне.

— Хорошо, сестрица, — сказала в другой раз.

— Слушаюсь, доктор, — в третий. Обращения эти, судя по всему, казались ей взаимозаменяемыми.

— Да кто же я наконец? — спросил я как‑то, слегка уязвленный таким отношением.

— Я вижу лицо и бороду, — сказала она, — и думаю об архимандрите. Вижу белый халат — и думаю о монашке. Замечаю стетоскоп — и думаю о враче.

— А на меня целиком вы не смотрите?

— На вас целиком я не смотрю.

— Но вы понимаете разницу между священником, монахиней и доктором?

— Я знаю разницу, но она для меня ничего не значит. Ну батюшка, ну сестрица ил и доктор — из‑за чего сыр–бор?

После этого случая она частенько поддразнивала меня: «Как дела, батюшка–сестрица?», «Будьте здоровы, сестрица–доктор!» — и так далее, во всех комбинациях.

В одном из тестов мы хотели проверить ее способность различать правое и левое, но это оказалось весьма непросто, поскольку она произвольно называла то одно, то другое (при этом в ее физических реакциях не было никакой путаницы с ориентацией, как это случается при нарушениях восприятия или внимания, когда пациента «уводит» в сторону). Указав ей на это, я услышал в ответ:

— Левое–правое… Правое–левое… Стоит ли копья ломать? Какая разница?

— А есть разница?

— Конечно, — сказала она с точностью химика. — Правое и левое можно назвать энантиоморфами, но мне‑то что? Для меня они не различаются. Руки… врачи… сестры… — добавила она, видя мое изумление. — Неужели непонятно? Они не имеют для меня никакого смысла. Ничто не имеет смысла… по крайней мере для меня.

— А это отсутствие смысла… — замялся я, не решаясь продолжить, — оно вас не беспокоит? Сама бессмысленность что‑нибудь для вас значит?

— Абсолютно ничего, — ясно улыбнувшись, ответила миссис Б. таким тоном, словно удачно пошутила, победила в споре или выиграла в покер.

Что это было — отказ принимать действительность? Бравада? Маска, скрывающая невыносимое страдание? Выражение ее лица не оставляло сомнений: ее мир был полностью лишен чувства и смысла. Ничто больше не воспринималось как важное или не важное. Все для нее теперь было едино и равно — мир сводился к набору забавных пустяков.

Мне, как и всем окружающим, такое состояние казалось трагедией, однако саму ее это совершенно не трогало: в полном сознании происходящего она оставалась равнодушной и беспечной, пребывая во власти какого‑то последнего леденящего веселья.

Находясь в здравом уме и твердой памяти, миссис Б. перестала существовать как личность, «лишилась души». Это напомнило мне Вильяма Томпсона (а также профессора П. — см. главу 1). Таков результат описанного Лурией эмоционального уплощения, с которым мы познакомились в предыдущей главе и еще раз встретимся в следующей.

Присущее миссис Б. веселое «равнодушие» встречается довольно часто. Немецкие неврологи называют его Witzelsucht (шутливая болезнь), и еще сто лет назад Хьюлингс Джексон увидел в этом состоянии фундаментальную форму распада личности. Обычно по мере усиления такого распада утрачивается ясность сознания, в чем, мне кажется, заключается своеобразное милосердие болезни. Из года в год я сталкиваюсь с множеством случаев сходной феноменологии, но самой разнообразной этиологии. Иногда даже не сразу понятно, дурачится пациент, паясничает — или это симптомы шизофрении. В 1981 году я недолго наблюдал пациентку с церебральным рассеянным склерозом. Вот что я читаю о ней в своих записях того времени:

Говорит быстро, порывисто и, кажется, безразлично… важное и незначительное, истинное и ложное, серьезное и шутливое — все сливается в быстром, неизбирательном, полуконфабуляторном потоке… Противоречит себе ежесекундно… то говорит, что любит музыку, то — что не любит, то сломала ногу — то не сломала…

Мои наблюдения заканчиваются вопросом:

В какой пропорции сложились здесь 1) криптомнезия–конфабуляция, 2) присущее поражению лобных долей равнодушие–безразличие и, наконец, 3) странный шизофренический распад и расщепление–уплощение?

Из всех форм шизоидных расстройств «дурашливая», «гебефреническая» форма больше всего похожа на органические синдромы — амнестический и лобный. Это самые злокачественные и почти невообразимые расстройства — никто не возвращается из их зловещих глубин, и мы о них почти ничего не знаем.

Какими бы «забавными» и оригинальными ни казались такие болезни со стороны, действие их разрушительно. Мир представляется больному анархией и хаосом мелких фрагментов, сознание теряет всякий ценностный стержень, всякое ядро, хотя абстрактные интеллектуальные способности могут быть совершенно не затронуты. В результате остается только безмерное «легкомыслие», бесконечная поверхностность — ничто не имеет под собой почвы, все течет и распадается на части. Как однажды заметил Лурия, в таких состояниях мышление сводится к «простому броуновскому движению». Я разделяю его ужас (хотя это не препятствует, а скорее способствует тщательности моих описаний).

Сказанное выше наводит меня на мысли о борхесовском Фунесе и его замечании: «Моя память, приятель, — все равно что сточная канава» [75] X. Л. Борхес. «Фунес, чудо памяти» // Перевод Е. Лысенко. — Собр. соч. в 3–х томах. Т. 1. Полярис, 1994. С. 334. , а также о «Дунсиаде» Александра Поупа [76] Александр Поуп (1688—1744) — английский поэт. , где автор воображает мир, сведенный к беспредельной тупости — ее величеству Тупости, знаменующей собой конец света:

В«тикозном остроумце» (глава 10) я описал сравнительно умеренную форму синдрома Туретта, упомянув, однако, что встречаются и более тяжелые формы, внушающие ужас гротеском и неистовством. Я также высказал соображение о том, что некоторые пациенты способны справиться с болезнью, найти ей место в пределах личности, в то время как другие оказываются действительно «одержимы», не справляясь с собой в условиях невероятного давления и хаоса болезненных импульсов. Как и многие врачи старой школы, сам Туретт различал не только умеренную, но и «злокачественную» форму синдрома, приводящую к полному разложению личности и особому «психозу», для которого характерны гиперактивность, эксцентричность и фантастические выходки, а также зачастую склонность к пародированию и подражанию. Эта разновидность болезни — «сверх–Туретт» — встречается примерно в пятьдесят раз реже ее обычных форм и протекает намного тяжелее. Психоз Туретта — своего рода перевозбуждение «Я» — отличается и от остальных психотических состояний особой симптоматикой и физиологией. Тем не менее в нем можно усмотреть сходство с двумя другими расстройствами: во–первых, он похож на сверхактивный моторный психоз, иногда вызываемый L–дофой, а во–вторых, на корсаковский психоз со свойственной ему неудержимой конфабуляцией (см. главу 12). Как и они, психоз Туретта может почти целиком поглотить личность.