Филипп Соллерс - Брак как произведение искусства

Я по-своему столкнулась с этим опасным определением, невероятным захватом, когда писала «Истории любви» [35] Op.cit. — книгу, в которой истории, поведанные мне моими анализантами, ситуации, безусловно, невыносимые, перемешены с метаморфозами чувства любви в нашей западной культуре. Начиная с «Пира» Платона, его жрицы Диотимы и лабиринтов гомосексуальных аффектов, которые ведут к универсальной философии Добра и Красивого, и заканчивая, разумеется, Песней песней, моим любимым текстом о любви, который закладывает — думаю, впервые в мировой истории, — возможность любовной связи между мужчиной и женщиной: чистая поэзия, переплетающаяся с философией невозможного, тем не менее радостной. Самое удивительное в Песни песней, на мой взгляд, заключается в том, что, хотя, по мнению многих специалистов, его автором является царь Соломон, именно женщина излагает в форме высокопарной молитвы свою любовь к их любви. Впервые в истории влюбленная женщина берет слово! Любовная речь в иудаизме и у тех, кто прислушивается к его посланию — творение любовницы.

Разумеется, христианский опыт — «Бог есть любовь», «Вначале была любовь» — обращается к этой брачной песни и создает на ее основе потрясающее исследование любовной связи, одновременно физической и риторической; и, сдерживая-облагораживая плотские порывы, оно умножает тонкости человеческой психики и стилистические успехи. Отныне любовь занимает главенствующее место в языках и искусствах; они смешиваются. Тем временем католическая мистика плодит парадоксы любви (любовь Всё, любовь Ничто, любовь Бытие, любовь Небытие), чтобы разработать язык философии и создать благодатную почву для возникновения искусства барокко.

История нашей европейской цивилизации и ее рассредоточение по другим континентам модулируют эту любовную речь, разнообразят ее и распространяют: куртуазная любовь, романтическая любовь, красно-черная любовь у Стендаля, сумасшедшая любовь у сюрреалистов, разбитая любовь у Арто, кровосмесительная любовь у Батая, греко-иудейско-христианская любовь у ироничного Джойса, та же мысль, выраженная в шутливой форме лаконичным французском языком, у Соллерса… Любовь неустанно ведет расследование в языке, и я предлагаю вам задуматься над тем, что любовь держится, существует лишь в силу способности стремиться к высказыванию того непостижимого и невыразимого, что происходит между двумя людьми.

А что мы видим теперь? Современная эпоха сделала hard sex обычным явлением, но это не значит, что она окончательно сняла с него вину: наряду с back rooms и сеансами садомазо, спокойно протекает невроз, расколотый оргиями, заключенный в оболочку «сексуальной свободы». Обитает ли любовь в «ценностях» или в том, что от них осталось? Но где их искать? В высших эшелонах государственной власти, в усердии духовных властей, которым хватает своих интегристов и прочих фанатиков? Что бы кто ни говорил, любовь укрывается в тайном взаимопонимании и семье: сосуществуя с ненавистью, которую толика нежности, легкости и детства все-таки пока еще спасает от катастрофы. Современность нашла свое счастье в лице еврея-атеиста, доктора Зигмунда Фрейда, который, как написано в книгах, «открыл бессознательное». Но что же он в сущности открыл? Что Бог бессознателен и ад тоже? — Богословам об этом было известно и раньше. Что все мужчины — это маленькие дети и женщины — тоже, но в меньшей степени? — Матери были убеждены в этом с незапамятных времен. Открытие, сделанное этим венским нейропсихиатром, состоит в том, что эмоциональное неблагополучие суть неиспользованная любовь. И тогда он уложил ее на кушетку: поведайте мне о вашей беде — это будет речь влюбленного, но вам не обязательно знать об этом. Любовь-боль, любовь-неудача превращается, посредством рассказанного воспоминания, в терапию. Строго говоря, она не лечит, но дела и впрямь идут на лад: новые планы, новые встречи…

Итак: встреча с Филиппом…

На дворе май 1966 года, Европа еще разделена над вое железным занавесом, я, будучи студенткой-исследователем в Софии, готовлю диссертацию, посвященную французскому «новому роману». Генерал де Голль, который уже тогда считал Европой все пространство от Атлантики до Урала, предоставлял стипендии владевшей французским языком молодежи из стран Восточной Европы. Но коммунистическое правительство Болгарии выделяло их только старикам, которые не говорили по-французски. В результате никто не покидал страны.

Накануне рождества 1965 года, когда директор Института литературы уехал в Москву, мой научный руководитель посоветовал мне явиться в Отдел по культуре Посольства Франции. В свое время моим родителям пришла в голову замечательная мысль обучать меня с раннего детства французскому языку у монахинь-доминиканок, и поскольку моя учеба на факультете романской филологии и тема диссертации были положительно оценены атташе по культуре, я могла немедленно уехать. Нужно было уезжать незамедлительно, пока не вернулся директор Института литературы, который мог зарубить проект. Стипендия поступила бы только в конце января, у моего отца нашлось всего пять долларов, друг должен был встретить меня в Бурже — но он так и не приехал… Я часто рассказываю эту историю, вы можете найти ее в моем романе «Самураи» («Les Samourai’s») [36] Fayard, 1990. .

Я приехала в Париж перед Рождеством; шел снег, французы не умели, и не умеют по сей день, расчищать снег, мои ботильоны промокали, парижане одевались совсем не так, как было показано в журналах «Эль» и «Воі», которые (редко) приходили в Альянс Франсез, и у меня не было обратного билета… Тем не менее я сразу же стала посещать занятия Ролана Барта, а потом — Жерара Женетта. Они объяснили мне, что «новый роман» отныне заменил «новый “новый роман”», и что мне обязательно нужно познакомиться с лучшим писателем этого направления — Филиппом Соллерсом. Впервые услышав это имя, я тут же отправилась в Национальную библиотеку Франции на улице Ришелье, где просмотрела свежий номер журнала «Кларте» (журнал коммунистической молодежи). Я увидела фотографию в профиль молодого мужчины, который произвел на меня большое впечатление, поскольку он объяснял целую страницу, что изменение общества должно начинаться с изменения языка. Эту идею отстаивали сюрреалисты и русские футуристы (Маяковский, Хлебников и сам лингвист Якобсон), однако я не ожидала обнаружить ее сегодня, изложенную с такой изящной решительностью на французском языке. Я попросила его о встрече. Он принял меня в своем небольшом кабинете в издательстве «Сёй». Он оказался таким же красивым, если не больше, как на фотографии — полная противоположность типичному писателю, как правило, тщедушному и заикающемуся; уверенная походка футболиста, крепко стоящего на ногах. Вдобавок, казалось, он меня слушал, задавал вопросы о книгах, которые я читаю, о том, что из себя представляет культурная жизнь в коммунистической стране… Нужно вспомнить контекст той эпохи: Франция приходила в себя после Алжирской войны, люди выглядели боязливыми — Рождество, коробки с подарками, толпы в крупных универмагах, рождественская месса в соборе Парижской Богоматери, никто ни на кого не смотрит, и вдруг — писатель, такой живой, улыбчивый… С тех пор мы не расставались, он отвез меня на Ре, я познакомилась там с его родственниками, и знакомство продолжается, каждый день — это знакомство. Вот так…