Филипп Соллерс - Брак как произведение искусства

Ф.С.: Одну минуту…

Ю.К.: Я предложила, чтобы ты вернулся к глаголу «temper», который ты использовал для Баха.

Ф.С.: Нет-нет… Только одну минуту. Думаю, что вы, как и я, взволнованы. В моем, возрасте взволнованность немедленно превращается в то, что на итальянском языке называют прекрасным словом «sprezzatura», то есть «небрежность»…

Ю.К.: Смотри…

Ф.С.: Что это? О, как мило…

Ю.К.: Не очень… Но ты говоришь, что «взволнован»… Эмоция — нелегкая вещь, она отменяет время и длится, без времени… Короче говоря, предполагалось, что я отксерокопирую эти страницы крупным шрифтом… (Ф.С. смеется.)

Ф.С.: Да, касательно времени в «Хорошо темперированном клавире» Иоганна Себастьяна Баха… Вы не против, если я позволю себе закончить музыкой? Итак:

«Об этом никогда не рассказывалось, но Бах был необыкновенно игривым, шаловливым, дерзким, подвижным ребенком. Помимо его раннего увлечения музыкой и серьезного отношения к богослужениям, он много бегал по полям в окрестностях Айзенаха. Кто не видел, как он мчался, ускорял бег, проносился мимо, внезапно останавливался, молнией срывался с места, ложился на траву, раскинув руки, поднимался, бежал во весь дух, затем садился и надолго задумывался, а потом продолжал свое порхание, столь беспокоившее его мать, ничего не сможет понять в его манере темперировать, или, точнее, «temper» — укрощение бури и страшная история о распятии. Воскрешать спирали, вот путешествие. Именно из-за этого мрачнеет лицо короля Пруссии, к которому только что приехал старик Бах. Они сидят за столом. Слуга подходит к королю и что-то говорит ему. Он поднимается и объявляет: „Господа, приехал старик Бах“. Все присутствующие встают, раз король встал. Разумеется, им нет до него дела, сейчас старика Баха усадят за клавир. Никто даже не знает, обедал ли он. В пути его застал снегопад, но нужно повиноваться — он здесь не для того, чтобы есть. Вот, что заставило помрачнеть короля, — ошеломляющая ребяческая радость старика Баха, над которой не властно время, его непрестанная молитва, беспрерывное поклонение Богу, словом, его любовь» [16] Sollers, Philippe. Les Voyageurs du Temps. Gallimard, 2009, «Folio», 2012. .

That's all, folks.

К.Ф.: Итак, закончим нашу встречу на слове «любовь».

Благодарю вас за то, что вы согласились принять участие во встрече с детством и юностью французского писателя — Филиппа Соллерса.

После многих лет совместной с ним жизни я обращаюсь к вам, разумеется, как любовница, супруга, мать, писатель, психоаналитик, теоретик литературы. Антуан Гуггенхайм только что справедливо и деликатно напомнил об этом. Я говорю об этом в свою очередь потому, что ощущаю ваше напряженное присутствие и внимание.

Я не стала юлить, а просто ответила ему, что это сосуществование двух иностранностей — Соллерса и моей собственной — продолжает сопротивляться ходу времени потому, что это пишется по-другому, во взаимном резонансе. Коль скоро я определяю место нашему «соглашению на двоих» в логике «это пишется», я могла бы отказаться от полученного мною предложения рассказать о «детстве и юности французского писателя — Филиппа Соллерса». Я приняла его не только потому, что Бернардинцы располагают письмо на горизонте Боговоплощения и что я читаю неизмеримую интимность этого опыта, коим является письмо, как воплощение, которое идет вразрез с «гламуризацией», прослеживающейся нынче в так называемых «элементах языка». Я нахожусь здесь главным образом потому, что убеждена: темы этой встречи — детство, юность, письмо, француз-француженка, — далеко не прозрачные и тем более не естественные, являются как никогда загадочными и даже скандальными для угрожающей нам банализации умов, которая, по моему мнению, есть радикальное зло.

«Французский писатель», и более того — «самый французский из французских писателей»: таким предстал предо мной Филипп Соллерс, когда я, будучи студенткой, познакомилась с ним, приехав из родной Болгарии во Францию. Эта убежденность подтверждалась и укреплялась по мере эволюции его письма: от «Парка» («Раге»), «Законов» («Lois»), «Н» и «Рая» («Paradis») до «Войны вкуса» («La Guerre du gout»), «Божественной жизни» («Une vie divine»), «Праздника в Венеции» («La Fete a Venise»), «Настоящего романа» («Un vrai roman») и «Совершенной речи» («Discours parfait») [18] Le Parc. Seuil, 1961, премия Медичи; Drame. Seuil, 1965; Lois. Seuil, 1972; H. Seuil, 1973; Paradis. Seuil, 1981; La Guerre du gout. Gallimard, 1994; Une vie divine. Gallimard, 2006; La Fete a Venise. Gallimard, 1991; Un vrai roman. Memoires. Pion, 2007; Discours parfait. Gallimard, 2010. .

Поскольку верно, что тот, кого назвали «племянником Дидро», [19] Намек на название статьи Мишеля Бродо, опубликованной в газете «Монд» (1 февраля 1991 года) по поводу выхода книги «Праздник в Венеции» («La Fete a Venise»). — то есть Филипп Соллерс, — является «неисправимо французским» в утонченном смысле этого слова, который оставили нам XVIII век и чисто французская манера мыслить романом. Я говорю «роман», имея в виду французский роман, в котором, согласно традициям Вольтера и Стендаля, много любви и разговоров, самозабвенных диалогов и монологов, любознательность и энциклопедическая, радостная живость которого приобщают читателя к Рабле, Мольеру и Ватто, Мане и Фрагонару, Сезанну и Пикассо, Арто и Ван Гогу, Моцарту и Ницше, Фрейду и Джойсу, Курбе и Селину. Французский роман, такой же французский, как порт в Бордо — берег реки, зовущий Венецию и в то же время открывающийся навстречу Англии, где первый Парламент Франции проголосовал за эмансипацию евреев, однако желтые звезды вновь появились там в период нацистской оккупации…

Вы понимаете, что «французский», применительно к Соллерсу, означает, что «национальная идентичность» — такая, какой ее создает великая литература и в особенности великая французская литература — самый эффективный из всех антидепрессантов. Почему? Потому что именно в литературном опыте, то есть из непременно чувствительного языка и неизбежно исторического повествования история Франции создала единственный в мире эквивалент сакрального. У каждого народа есть своя литература, но только во Франции литература соперничает как опыт с опытом сакрального, поскольку ей удалось объяснить, что идентичность (личная, половая и национальная) является не культом, но вопросом, непрерывной постановкой под вопрос, которая постоянно пишется.