Филипп Соллерс - Брак как произведение искусства

Ю.К.: С неспособностью прочитать…

Ф.С.: Я читаю, но не могу вспомнить прочитанное. Такие люди не страдают болезнью Альцгеймера, возможно, за исключением тех случаев, когда она развивается преждевременно, однако… Это явление вызывает у меня огромный интерес, потому что я усматриваю в нем один из признаков современной эпохи. Можно провести следующий эксперимент: я раздам текст из двадцати строк, принадлежащий любому автору, например, Жан-Жаку Руссо, через 10 минут я соберу листки с текстом, взглянем на вещи шире, и затем спрошу присутствующих о прочитанном. Уверен, результат будет ошеломляющим. Для этого я придумал глагол «забычитать», иной раз позволяющий мне сказать тому, кто считает, что знаком со мной: «Значит, вы меня забыпрочли». (Смех.) И это правда. Ты часто говоришь мне о такого рода жалобах твоих анализантов: «Я читаю, но мне не удается сконцентрироваться на том, что я читаю»; или: «Я не запоминаю прочитанное». Все должны читать, уметь читать и тому подобное. У меня иное мнение на этот счет: я думаю, что отныне мы находимся в колоссальном контрвнутреннем опыте.

Ю.К.: Люди, которые тебя «забыпрочли», пребывают в соллерсовской любоненависти… Они не лягут на мою кушетку. Они тебя «забыпрочли» потому, что они тебя «забычитают» в смешении любви и ненависти. Многие читают тебя, но ты не проявляешь снисхождения к их бедам, ставишь их под сомнение, а это их задевает…

Ф.С.: Ах, он меня забычитают… Погоди-ка, именно поэтому я настаиваю на поэзии. Пожалуй, с этим можно бороться путем заучивания наизусть стихотворений. Защищайтесь от всякого рода атак, заучивая стихотворения. Некоторые люди догадываются об этом, но их очень мало: они читают по памяти что-нибудь из Лафонтена, Бодлера…

Ю.К.: Ты коснулся проблемы, которую мы недостаточно обсудили, лишь вскользь упомянув о ней: роли языка, речи в опыте. Не Витгенштейн ли говорил, что опыт показывает себя, но не сказывает себя? Точнее: «Есть, конечно, невыразимое. Оно показывает себя; это — мистическое». «То, что может быть показано, не может быть сказано». «Понятно, что этика не поддается высказыванию». Он гениально защищает определенный опыт. Осмелюсь предположить, что существуют и другие опыты. Постфрейдисты, современные писатели, которые писали с твоей подачи для «Тель Кель» и «Инфини» и о которых эти журналы многое помогли понять, некоторые люди — в том числе я, да и ты, думаю, тоже, но по-другому, — утверждали, что это может быть сказано. Не окончательно, не полностью, но оно является частью опыта утверждения, что это может быть сказано. В начале, в письме, в психоанализе…

Не так давно я искала известную фразу, предшествующую нам в этом утверждении, которую ты комментируешь в книге «Данте и путешествие по письму» («Dante et la traversee de l’ecriture»), если я не ошибаюсь… Вот она: «Кто не знает своего языка, служит идолам, а кто узнает свой язык, узнает Бога». Это очень важно — язык как связанность, как мостик для интерпретации того, что в опыте является потерей себя, за которой следует возрождение себя. Того, что без языка остается потерянным: может сводиться к «элементам языка», может задохнуться в вытеснении, может привести к варварским актам. Психоанализ забрал себе это неожиданное место именно для того, чтобы не позволить политике или официальной религии распоряжаться им и возвратить этот словесный микромир свободе говорящего, слушая невыразимое, становящееся — бесконечно — выразимым. При этом отдавая его опыту субъективации как таковому и никакому другому институту, дабы таким образом побудить анализантов найти и прожить их сингулярность. Мы недостаточно оцениваем — плохо, а то и вовсе не оцениваем — преображение свободы, человека, которое дает в этом смысле психоанализ. Осознают ли это сами психоаналитики?

Ф.С.: А ты как думаешь? (Смех.)

Ю.К.: Кроме того, я позволила себе дать себе язык, который не был бы концептуальным языком философии и теории. Но, оставаясь чужестранкой за границей и участвуя в смешении языков, в новом Вавилоне, порождаемом глобализацией, я разрешила себе высказываться от первого лица, что характерно для художественной литературы.

Почему и откуда взялось это разрешение? Благодаря тебе, потому что ты сразу же придал мне смелость — не писать, как ты, поскольку мне далеко до твоего мастерства и владения французскими литературными языком и памятью, в силу чего любое взаимопроникновение, соперничество или подхалимство в этой области было бы по меньшей мере смехотворно. Нет, ты побудил меня обогатить захват опыта моей склонностью к чувственности, переплетенной со словами и игрой воображения, короче говоря, прозой — «Hagamos cuenta» . «Расскажем, чтобы лучше понять», — могла бы сказать я вслед за Терезой Авильской, или: «На мой взгляд, невозможно, чтобы любовь попросту оставалась неизменной».

С этот момента мой личный анализ отделил меня от концептуального французского языка и позволил мне высказать аффекты на этом втором языке, который в силу этого становился все менее иностранным. Давид окончательно повлиял на мое решение писать романы. Жить с ребенком, который учит французский язык как родной, значит приручать его «импульсные основы», встраивать вкус, обоняние, осязание, слух в слова, грамматику, рассуждение. Я поселилась в романе, зная, что мои романы, разумеется, не смогут соперничать с романами Кафки, Пруста, Колетт или Соллерса, но придут в равновесие с моими влечениями к жизни и смерти, которые то и дело пробуждают драматичные жизненные ситуации. И что это равновесие, которое я стараюсь «музицировать», может быть услышано читателем, чтобы он осмыслил его, а также ощутил на французском языке. Давать жизнь в романе обсуждаемому нами здесь внутреннему опыту, который есть любовь, рефлексия, материнство, ответственность, желания — вот, что в настоящее время мне кажется наиболее желательным, сложным и правильным.

К.Ф.: Между прочим, это ощущение изгнания очень интересно — можно вполне чувствовать себя изгнанником или чужестранцем, никогда не покидая ни своей страны, ни своего языка. Но в вашем случае, Юлия, реальное изгнание стало движущей силой…

Ю.К.: Могу я прочитать вам несколько строк, касающихся иностранности в языке? И позже, ближе к концу нашей беседы, прочитать несколько страниц в качестве ответа?

Ф.С.: Мы находимся в изгнании в человеческом роде. Абсолютно все хорошие писатели, будь то Кафка, Джойс, Малларме, Рембо, Данте и другие, ощущали себя в полном метафизическом изгнании в силу того, что являлись людьми.

Ю.К.: Это и есть опыт в прямом смысле этого слова. Глагол «trasumanar», который использовал Данте, означает «выходить за пределы человеческих возможностей»… Именно в этом смысле письмо являет собой опыт изгнания. Каждый писатель переживает его, когда отрывается от своего человеческого начала, считающегося нормативным и созидательным, но лишь Данте сформулировал его с предельной лаконичностью. Малларме выразил его по-другому…