Матиас Хирш - «Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу» [Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела]

Другая мысль Куттера (Kutter, 1980, 1981), скорее, отражает функцию защиты симбиотического объекта, т. е. негативную сторону амбивалентной потребности в объекте и страха перед ним: у больного тела есть функция триангуляции. Оно образует границу, барьер между угрожающим материнским объектом, воспринимаемым как вторгающийся. И дискуссия о том, можно ли рассматривать (больное) тело или его части как переходный объект, как «одеяло» или «плюшевого мишку», указывает на функцию дистанцирования, потому что в конечном счете переходный объект можно понимать в качестве первого триангулирующего объекта между материнским объектом и «Я» ребенка.

В контексте отщепления островков тела при психосоматическом заболевании, которые образуют мнимую автономию, неадресованность внешним объектам, можно рассуждать скорее о внутренних органах. О коже мы думаем скорее, когда речь идет о связи с объектом и защите от него. Не в последнюю очередь самоповреждающее поведение нацелено на кожу и отверстия тела. Анзьё (Anzieu, 1985) говорит о коже как о двойной мембране с функцией ограничения тела и одновременно установки контакта с внешним объектом.

То, что больное тело, которое становится ощутимым и неприятным образом обнаруживает свое наличие посредством боли и нарушения функционирования, может встать на место объекта, совершенно очевидно, поскольку психосоматические симптомы часто появляются на фоне сепарации, т. е. утраты объекта. Фюрстенау с соавт. (Frstenau et al., 1964) обозначили оккупированное сердце сердечного невротика как замещение материнского объекта, словно неприятно дающий о себе знать орган заполняет лакуну и, как я бы добавил, проецирует на орган негативные эмоции, например страх и агрессию, вызванные утратой. Человек не может испытать эти эмоции и выражает их посредством нарушения работы сердца. Я описал психогенную боль как суррогат матери (Hirsch, 1989c). То, что боль может представить связь с объектами, проистекает уже из идеи Энгеля (Engel, 1959), согласно которой боль рождается из следов воспоминаний, памяти о травмах, нанесенных родительскими объектами в детстве. Боль, словно реминисценция (мысль, которую можно найти уже у Фрейда в «Очерках об истерии» — Freud, 1895) травмы и тесная связь с преступником, содержит и деструктивную агрессию травматичной ситуации из прошлого, и функцию защиты от угрожающей близости в смысле «Не прикасайся ко мне!».

Функция замещения объекта, присущая психосоматическому симптому, не приводит к удовлетворительному равновесию между потребностью в объекте и страхе перед ним и не может решить базовый конфликт автономии и зависимости. Поскольку, как мы видели, границы «Я» и тела устанавливаются достаточно четко только в случае, когда опыт отношений с матерью достаточно хорош, травматичный опыт приводит к тому, что соответствующие эмоции, такие как агрессия, страх и боль, встраиваются в единое «я-тело». При синдромах самоповреждения искусственно созданная агированием граница «Я» и тела должна заместить границы «Я», которые отсутствуют или находятся под угрозой. При психосоматической же реакции, которую производит само тело, речь идет об отщепленных областях тела, которые связывают негативное, чтобы защитить целостное собственное «Я» в его стабильных границах.

Иногда психосоматическому проявлению придается смысл или, если сказать скромнее, возникает чувство, что симптом понятен и объясним.

Пациентка Анна Фильхабер, дочь выжившего в нацистском концлагере, страдала от проблем с позвоночником наряду с другими психосоматическими болезнями. Ее жизнь и особенно ее партнерские отношения были хаотичными. После длительного периода безработицы она нашла новую работу в качестве водителя школьного автобуса. Конечно, она боялась (и я тоже), что это будет тяжелым бременем для ее позвоночника и усилит боли в спине. Но к ее (и моему) удивлению, обнаружилось, что она смогла выполнять свою новую работу без боли, свободно и ловко. Только в выходные, которые она часто проводила вяло с новым партнером в своей квартире, возникала боль, когда, по ее словам, «одеяло падало ей на голову». Итак, здесь мы отчетливо видим контраст между автономией, представленной радостью вождения, в которой боль улетучивается, и слишком сильной близостью внешнего объекта, представленного партнером, который держится на расстоянии посредством психосоматики.

Симптом заменяет «мать» и образует границу для защиты от нее («мать» переживается в партнере).

Из-за интроекции, психического сохранения травматического опыта, ситуации первоначальной травмы часто воспроизводятся в следующих поколениях.

Госпожа Фильхабер говорит, что больше не может бросать курить. Она курит уже давно, с момента смерти ее матери. Оба родителя матери умерли в Освенциме. Мать выжила, потому что ее передали в приемную семью во Франции. Затем мать вела жизнь, полную приключений, будто всегда была в бегах, даже когда война закончилась. Мать познакомилась с немцем после войны и вышла за него замуж, но они развелись, когда пациентке было около семи лет. Она рассказывает о своей семье: «Мой отец родом из большой семьи в Северной Германии. Его воспитывали братья и сестры, потому что мать умерла при его родах. А моя мать родом из еврейской семьи и воспитывалась приемной матерью во Франции. Вся ее семья умерла в Освенциме, включая брата… Когда я подросла, меня обвиняли во всем…» Мать отправилась в Алжир, где пациентка и выросла. Там госпожа Фильхабер рано вышла замуж за араба, вспыльчивого, жестокого человека, который убил их общего ребенка в приступе гнева, когда тому был год. Сразу после этого у пациентки началась тяжелая астма. Ей пришлось отказаться от учебы, потому что мать заболела, и заботиться о матери. После ее смерти она вернулась в Германию. Там она встретила мужчину, и, когда она снова забеременела и строила свадебные планы, симптомы уменьшились. После рождения ребенка астма полностью исчезла и не возвращалась с тех пор. Но она развелась, когда ребенку исполнилось шесть лет. Теперь ей предстоит операция на позвоночном диске, чтобы бороться с болью в спине. Она боится умереть, потому что теперь ей столько же лет, сколько было ее матери на момент смерти. Мать очень много курила и умерла от отека легких.

Вот некоторые трансгенерационные повторения в историях жизни, которые можно свести к интроектам: мать выходит замуж за немца, хотя ее родители были убиты немцами, пациентка, полуеврейка, выходит замуж за араба. Бабушка и дедушка подвергались жестокому обращению и были убиты немцами, а первый муж бьет и убивает своего ребенка. Она снова выходит замуж и разводится, когда ее сыну почти столько же лет, сколько было ей, когда ее родители развелись. И симптомы, точнее, вредная привычка призвана компенсировать утраты: астма заменяет мертвого ребенка, соединяет их, как курение соединяет с умершей матерью (которая была тяжелой курильщицей), астма спадает, когда рождается новый ребенок. Фантазия о том, что она умрет, как мать, означает фантазийное воссоединение в смерти. Но новый ребенок представляет собой альтернативный объект и дает хорошие шансы на то, что привычка станет избыточной.