Густав Гилберт - Нюрнбергский процесс глазами психолога

Фриче, начальник радиопропаганды, подтасовывая факты, добивался от германского общественного мнения яростной поддержки режима и таким образом парализовал у населения способность к самостоятельному суждению, так что оно, ни о чем не спрашивая, подчинялось приказам своего хозяина.

Борман, который не принял нашего приглашения на это собрание, управлял регулятором огромных и мощных моторов партии, направляя ее во всех областях безжалостного проведения нацистской политики, начиная от бичевания христианской церкви и кончая линчеванием захваченных союзных летчиков.

В своей деятельности все эти подсудимые, несмотря на их различное происхождение и способности, присоединились к усилиям других заговорщиков, которые сейчас не находятся на скамье подсудимых, но которые тем не менее играли важную роль в выполнении других задач общего плана. Они представляли собой хорошо слаженный, четко работавший механизм, движимый стремлением к общей цели: перекроить карту Европы силой оружия…

Эти люди уничтожили свободное правительство в Германии, а сейчас просят освободить их от ответственности, потому что они стали рабами. Они находятся в положении мальчика из сказки, который убил своего отца и мать, а затем просил о снисхождении, потому что остался сиротой. Но эти люди не заметили того, что действия Адольфа Гитлера — это их действия. Именно эти люди из миллионов других, руководя миллионами других, создали Адольфа Гитлера и облекли эту психопатическую личность властью принимать не только решения по многочисленным общим вопросам, но также и разрешать важнейший вопрос о войне и мире. Они допьяна напоили его властью и заставили людей заниматься перед ним низкопоклонством.

Они разжигали его ненависть и вселяли в него чувство страха. Вложив в протянутые руки Гитлера заряженное ружье, они именно ему предоставили нажать курок, и когда он это сделал, все они это в то время одобрили.

Его вина признается одними подсудимыми неохотно, другими — с чувством мести. Но его вина — это вина всех вместе и каждого из них в отдельности, кто находится на скамье подсудимых. Защита убеждает нас, что эти подсудимые не могли создать общий план или быть соучастниками одного и того же заговора, потому что между ними происходила борьба, и они принадлежали к различным фракциям и юшкам. Нет необходимости в том, чтобы люди были согласны абсолютно по всем вопросам для того, чтобы они сумели сговориться между собой в такой степени, что их сговор можно рассматривать как преступный заговор.

Без сомнения, были заговоры и внутри заговора, так же как интриги, соперничество и борьба за власть. Шахт и Геринг разошлись во мнениях по вопросу о том, кто из них должен осуществлять контроль над хозяйством страны, но у них не было разногласий в отношении того, что все хозяйство должно быть регламентировано для проведения подготовки к войне.

Геринг заявляет, что он действовал помимо общего плана, аргументируя это тем, что через Далеруса он вел некоторые переговоры с влиятельными людьми Англии как раз перед польской войной. Однако совершенно ясно, что это было сделано не для того, чтобы предотвратить агрессию против Польши, а имело своей целью обеспечение успеха и безопасное проведение этой агрессии, добившись нейтралитета Англии, Розенберг и Геринг, быть может, были не во всем согласны по вопросу о том, как распределять награбленные произведения искусства, но в отношении того, как следует производить этот грабеж, у них никаких разногласий не было.

Йодль и Геббельс, быть может, расходились во мнениях по вопросу о том, следует ли денонсировать Женевскую конвенцию, но у них никогда не было разногласий по поводу нарушения ее. Подобным же образом обстояло дело на всем протяжении подлой истории их заговора. Мы не встретили ни единого случая, когда бы один из подсудимых поднялся и заявил против остальных: Это неправильно, я не буду делать этого». Как бы они ни расходились во мнениях, спорным вопросом всегда являлся лишь вопрос о методе или компетенции, но эти разногласия никогда не выходили за рамки общего плана».

Обеденный перерыв. Большинство обвиняемых чувствовали себя задетыми и даже оскорбленными тем, что представители обвинения до сих пор рассматривали их как преступников. Папен, сбросив свою обычную в общении со мной маску дружелюбия, осудил речь Джексона:

— Это больше похоже на речь демагога, но никак не ведущею представителя американской юриспруденции… Для чего, в таком случае, мы торчали здесь эти восемь месяцев? Представителям обвинения в высшей степени безразлично мнение нашей защиты! Им все еще хочется называть нас лжецами и убийцами!

Дёниц, забросив на время обличение лицемерных политиков, вторил Папену, от всего сердца поддерживая его — ему и самому досталось от Джексона.

Шахт принял участие в обсуждении речи Джексона, выложив и свои личные претензии к представителям обвинения и горячо поддержав Папена и Дёница.

— Мне кажется, от меня ждут, что я должен был заявить ему в лицо, что, мол, собираюсь его убить! Речь эта достойна всяческого сожаления! Уровень ее никуда не годится!

И все тут же сошлись во мнении, что уровень речи Джексона ниже некуда.

Геринг в ответ на неоспоримые доказательства, задевавшие его гордыню, лишь, как обычно, пожимал плечами.

— О, нечто подобное я и ожидал. Пусть, пусть себе вволю поливает меня грязью, если ему охота! Я ничего иного от него и не ждал!

Его точку зрения можно было бы свести к пословице: «Хоть горшком называйте, да только в печь не сажайте!», хотя он об этом и не говорил открыто. Но то, что и его недруги получили по заслугам, вызывало в бывшем рейхсмаршале злорадное удовлетворение:

— Во всяком случае, те, кто расстилался перед судьями, обвиняя нацистский режим во всех смертных грехах, получили свое. И поделом. Они рассчитывали улизнуть, отмазавшись.

Тем самым Геринг намекал на Шпеера, Шираха и Шахта, которые, по его мнению, заключили с представителями обвинения некий пакт о том, что, мол, если выступят на процессе с обвинением в адрес нацистов, то отделаются сравнительно легко. Я возразил ему, сказав, что он и сам прекрасно понимает, что подобные домыслы — чистейший абсурд.

— Ладно, ладно, согласен, но они все равно думали, что это им зачтется и они сумеют улизнуть!

Я снова не согласился с Герингом, заявив о том, что хотя бы обвинение нацизму Шпеера и Шираха было результатом горького разочарования и попыткой раскрыть глаза немецкому народу на вину своего бывшего фюрера.

Геринга такая трактовка явно не устраивала, и он стал защищать себя, сравнив себя с Шахтом:

— Верно! Но но мне уж лучше предстать перед всеми в образе убийцы, а не приспособленца и подхалима, как Шахт! И в глазах всех я выглядел лучше! Теперь любой о нем скажет: «С одной стороны вы — предатель, с другой — сами разоблачили себя, как угодника!» Нет уж, я как-нибудь останусь тем, кто есть.