Эрнест Цветков - Досье на человека

Последняя фраза прозвучала несколько отстранение, и Лукин не мог понять, откуда она взялась, как и вся эта история – то ли из уст Лизочки, то ли откуда-то извне, из мрака неведомого пространства, то ли из его собственной головы. Лиза что-то говорила, но было ли то, что она говорила тем, что он слышал?

А между тем мимо проплывала ночь, и зыбкие тени в рассеянном лунном свете изредка вздрагивали и призрачно шевелились, как водоросли в тихой ленивой реке. В этих смутных таинственных водах Лукин все глубже погружался в полусонный водоворот своих мыслей: «Нет, это уже точно бред какой-то… то ли она с ума сошла, то ли я… ну если и не с ума… то того, что произошло, вполне достаточно, чтобы померещилась всякая дрянь… кровь… пиявки, луна… фу ты, господи…» Он снова взглянул на улицу, этот туннель, уводящий в лабиринты ночного мрака – луна все так же, как вампир, прильнувший лицом к окну, висела над форточкой. «Да, такое кого угодно может вывести из колеи. Ладно, завтра разберемся, что к чему. А сейчас – выкурить сигарету и спать. Очень хорошо, что все обошлось». Лукин чиркнул спичкой, и ее крохотный, но яркий и живой пляшущий огонек высветил полустертые тьмой контуры комнаты. Тени тоже словно оживились, будто зверьки, выпущенные из клетки погулять и с послушной благодарностью легли возле своих хозяев.

– Ты будешь курить? – спросил Лукин, протягивая пачку Лизе.

– Нет, что-то не хочется, – глухо отозвалась она.

В этот момент к нему вновь подкатило ощущение едва уловимой тревожности и тоскливого одиночества. «Опять это странное чувство», – дрожа догорающей спичкой, подумал Лукин. – «Откуда оно?» Уже готовясь прикурить, он еще раз посмотрел на Лизу и уже хотел было предложить ей что-нибудь выпить, но рот его вдруг мгновенно пересох, и губы словно намертво прилипли друг к другу. «Боже, да у нее же нет тени!» – только и успел сообразить Лукин, и в этот миг огонек спички слабо трепыхнулся и погас. И тихий сумрак заполнил квартиру.

Стандартный, с прожилками гнусавости, объявляющий тон «Attention! Flight number…» разнесся по залу дворца, именуемого аэропортом Кеннеди, и этот холодный, равнодушный призыв не вольно заставил организоваться разрозненную людскую массу.

Пройдя через жернова таможни, паспортного контроля и прочих формальностей, Герман примостился в одном из кресел и беззаботно покуривал сигарету, мысленно прощаясь с Нью-Йорком, фантастическим спрутом, этаким Вавилоном двадцатого века. Это было его третье посещение гиганта, и он уже чувствовал себя его бездонном жерле вполне свободно, легко ориентируясь в его немыслимых ритмах, и плавно, естественно вписываясь в них. Также привыкший к ритмам далеких переездов и перелетов, он научился не суетиться и не уставать от извечной сутолоки, сопровождающей подобного рода странствия по миру. И в этот раз он не позволил увлечь себя инстинкту толпы, мысленно отделился от нее и спокойно дожидался той минуты, когда очередь поредеет и можно будет спокойно пройти в самолет.

Лайнер зажужжал, завибрировал, и вскоре его грузное тело оторвалось от земли. Герман привычно расслабился и прикрыл глаза. В подобных ситуациях он всегда вспоминал уроки по внутренней концентрации, полученные некогда у одного тибетского монаха. И теперь, погружаясь в медитативное состояние, он как бы издалека воспринимал различные раздражители. Вот проплыла мимо мила стюардессса, элегантно покачивая попкой.

– What would you like?

– Water, please.

– Anything else?

– No, thanks.

Она лучится доброжелательностью, и утонченная дымка Issey miyake окутывает ее изысканно сексуальные жесты, настолько изысканные, что почти и не воспринимающиеся как сексуальные. Герман, погрузившись в релаксацию, отвечает полуавтоматически, однако, мозг его, натренированный профессией, не только смотрит, но и наблюдает. Вот ее очаровательные матовые глаза скашиваются вниз и влево – значит в данный момент она переживает какие-то ощущения. Сейчас она предпочитает что-то чувствовать. Но что? Она поблескивает улыбкой, приоткрывая соблазнительную щелочку между свежими губами, но зрачки сужены – стало быть, ощущения, которые она испытывает, нельзя назвать приятными.

– You OK?

– Pardon me?

– Nothing. Nothing special. Sorry.

Она задерживает на нем взгляд. Зрачки слегка расширяются. «И зачем я к ней прицепился?» – думает Герман и легонько выпрыгивая из своей медитации, пролетает через монотонный гул турбин и растворяется в таинственной тишине сна, в глубину которой еще прокрадывается странное бормотание соседки старухи «evil… evil is coming soon», но и оно вскоре затихает.

Сон глубок, черен и пуст. Сон – нора, куда можно нырнуть, спрятавшись от чужих посягательств, влияний, претензий, уйти в глухую защиту и не пускать никого. И свободно плавать в этом пространстве, куда никому не дано проникнуть. И он парил невесомо в этой исцеляющей пустоте.

Но случается и так, что в самых глубоководных пучинах промелькнет, фосфорически высвечиваясь, какой-нибудь скат, да и нарушит своим электрическим появлением покой затаившегося мира. И так случилось, что в глубоководном сне Германа промелькнули, подрагивая, этакие непрошенные рыбки в образе странной старушки, отстраненно бормочущей свое «evil… evil is coming soon». И нечто тревожное проникло, проползло сквозь его защиту. Он вынырнул на поверхность и вновь очутился в кресле салона. Голова слегка звенела, словно тонким отдаленным эхом вторила гулко гудящим турбинам. Его соседка старушка, раскидав причудливые букли, мирно спала, и через ее приоткрытый рот тонко прорывался посапывающий дискант.

«Ну надо же – с интересом подумал Герман, – и с какой стати она мне приснилась?»

Аккуратный домик в Хэмпстеде уютно устроился среди обособленной тишины на спрятанной от суетливого потока Марсфилд Гар-Денс. Здесь, в доме-музее Фрейда проходит семинар по социальному психоанализу. Докладчик рассуждает о тенденции к возрастанию агрессии в обществе, демонстрируя добросовестные выкладки, и прибегает к тщательно отобранным цитатам. Его выступление отличается добротностью и научной компетентностью. Но все-таки среди версий, гипотез, виртуозных логико-психологических построений и убедительных доводов мелькает этакое маленькое белое пятнышко – вопрос, а почему, собственно, агрессия в обществе возрастает?

Зловещий прообраз проблемы можно усмотреть в русской революции, которая явилась яркой иллюстрацией механизма того, как эдипов комплекс действует в недрах социальных. Если проанализировать язык, употреблявшийся в России того времени, то удастся выявить достаточно призрачные аналоги, которые указывают на параллельность народного менталитета и душевного мира ребенка. Царь назывался не иначе как царем – батюшкой и, таким образом, представлял собой отцовский символ, между тем как земля именовалась «мать – земля». Царь властвовал над землей, иными словами отец обладал матерью, как и положено. А дитя, то есть сам народ, естественно, любил и почитал своих родителей – царя и землю. Но в конце концов приходит время, когда ребенок подрастает, и это закономерное созревание пробуждает в нем сексуальные инстинкты, объектом действия которых становится мать. Внутренняя жизнь маленького существа наполняется поистине драматическим содержанием – а как же иначе? Ведь в детской душе вступают в схватку мощные и противоборствующие силы – влечение к матери как к сексуальному объекту и ревность, смешанная со страхом, а в то же время и с любовью, к отцу. Желание обладать матерью, занять место отца сопровождается, однако, трагическим осознанием своей слабости и беспомощности перед последним, который может покарать за подобные помыслы. Однако по мере взросления и усиления психического аппарата половой инстинкт перенаправляется с матери на адекватные объекты своего возраста, сексуальная жизнь входит в нормальную колею, и душевные конфликты благополучно угасают.