Джеймс Хиллман - Самоубийство и душа

В толковании сновидения должны участвовать двое. Если мы не имеем дела с кодифицированной системой, как, скажем, изложенная в старинной египетской книге о сновидениях Хораполло или в современных работах фрейдистов, без толкователя сновидение остается загадкой. Фрагменты сновидческого «послания» воспринимаются или случайным образом, по наитию, интуитивно, или в результате обучения. Но разгадать сновидение поодиночке не способны ни анализанд, ни аналитик. Это диалектический процесс; понимание осуществляется лишь при помощи зеркала. Чем глубже аналитик проникает «внутрь» самого случая, знакомясь при этом с душой другого человека как со своим отражением в зеркале, тем лучше он может понять сновидение.

То же самое происходит и с самоубийством. И если в этом случае аналитик находится слишком близко (а это и есть то, что означает контрпереносную идентификацию), то он больше не способен отражать, так как теперь становится слишком похожим на другого. Он и анализанд бессознательно оказываются в одном и том же месте. Зеркало темнеет, и диалектическая составляющая исчезает. Аналитику необходимо стоять одной ногой внутри, а другой — снаружи. Такая позиция составляет специфику аналитических взаимоотношений. Она достигается чрезвычайно трудно, чем и объясняются годы личного анализа и обучения, необходимого для овладения данной профессией. Эта дисциплина сравнима с наукой, только требуемая здесь объективность отличается от той объективности, которой обладают естественные науки, хотя и эквивалентна ей. Мы рассмотрим этот вопрос более подробно во второй части книги.

Одновременное пребывание и «внутри», и «снаружи» означает, что аналитик находится в лучшем положении для понимания и точного выражения психологии другой личности. Он может следовать за тем или иным психическим паттерном, так как одновременно находится в нем и наблюдает за ним, в то время как личность анализанда обычно находится только внутри и анализирует свое внутреннее состояние. Таким образом, аналитик способен понять самоубийство лучше, чем тот, кто его совершает. Мертвый человек, вопреки Сартру, — не единственный, кто имеет привилегированный доступ к своей собственной смерти, так как часть смыслового значения этой смерти всегда остается для него неосознаваемой. Она может стать осознанной только посредством диалектического отражения — процесса, которому обучали аналитика.

Когда понимание аналитиком личности пациента способно помочь предотвратить самоубийство, оно совсем не обязательно ведет к объяснению причин или же к такому оформлению этого понимания, в котором оно может быть передано другим людям для дальнейшей работы с этим случаем. Аналитическое понимание возникает благодаря способности аналитика оценить состояние души перед смертью, но в силу уникальности и специфики подобного взаимоотношения доказательность такого понимания оказывается минимальной. Здесь аналитик одинок.

Эта ситуация изоляции и есть самый существенный момент в видении проблемы изнутри, придающий анализу творческий характер. Подобно тому, как самоубийство личности не понято коллективом или истолковано только в терминах сознательных мотиваций или чуждых систем мышления, понимание самоубийства аналитиком также не воспринимается коллективом. Понимание вообще не является коллективным явлением. Психология все еще дожидается того часа, когда это понимание сможет быть объяснено. Одинокий в своем призвании, имеющий дело с человеческой природой и душой аналитик не имеет другой возможности, кроме как продолжать свое взаимодействие с душой. У аналитического процесса нет иного более высокого авторитета, чем анализ. Все прочие отправные точки — медицинская, юридическая, теологическая — апеллируют к внешним положениям, где мы встречаем только сопротивление смерти и поиск средств для ее предотвращения. А это несопоставимо с аналитическим подходом.

Критерии понимания того, может ли быть оправдано то или иное самоубийство или любое событие в анализе, невозможно рассматривать в обобщенном виде. Поиск обобщающих критериев означал бы отказ от внутреннего ради внешнего. Это свидетельствовало бы, что мы больше не пытаемся понять индивидуальное событие в его уникальности, а смотрим на формы поведения, классы поступков. Однако подчеркивание важности понимания вовсе не ведет к тому, чтобы «все понять, все простить». Понимание не означает готовности занять сочувственную, недирективную позицию принятия всего, что бы ни случилось. У аналитика есть свои критерии, касающиеся правомерности того или иного поведения. Эти критерии в данном случае следуют главным образом из оценки состояния сознательного разума в его отношении в момент смерти к объективным процессам бессознательного, образующего архетипическую подструктуру поведения.

Следовательно, аналитическое понимание требует знания этих объективных психических процессов. Это знание, необходимое при встрече с риском самоубийства, парадоксально в отношении великого непостижимого — смерти. Оно не относится ни к медицине, ни к юриспруденции, ни к теологии, состоящим так или иначе из абстракций. Скорее, это знание о переживании смерти, архетипическом бэкграунде смерти, обитающей в душе, ее значениях, образах и эмоциях, о ее значимости в психической жизни — знание, которое позволило бы аналитику попытаться понять переживания человека в течение суицидального кризиса. Аналитик составляет суждение и старается действовать с той же точностью и той мерой морали и нравственности, какими руководствуются другие ученые. Кроме того, он не отличается от других ученых, когда пользуется критериями, полученными только в своей области.

К рассмотрению вопросов о том, как аналитик может понять переживание смерти и продолжать работать, столкнувшись с риском самоубийства, мы подойдем несколько позже. Здесь же мы попытаемся определить границы той модели, на основе которой работает аналитик, отделяя ее от других моделей, не являющихся аутентичными в сфере его деятельности. Когда он выходит из контекста душевного сопереживания и пользуется критериями теологической, социологической, медицинской или юридической морали, он действует уже как непрофессионал, и его мнения уже не являются научными суждениями, основанными на его профессиональном обучении и психологическом материале, находящемся под наблюдением. Как человек аналитик также глубоко привязан к жизненным реалиям. Он вовлечен в жизнь общества, в закон и право, в религию и церковь, в физическую реальность. Даже его профессия получила признание коллектива и начала внушать доверие общественному сознанию лишь потому, что она замышлялась на неаутентичной (недостоверной) основе медицинской модели. Его профессиональное призвание обращено к душе, к ее проявлениям у разных индивидов. Это призвание помещает его в вакуум вместе с пациентом, где, как ни парадоксально это звучит, его обязательства перед коллективом, признавшим его профессионализм, временно приостанавливаются.