Джеймс Хиллман - Самоубийство и душа

Индивидуалистические установки, свойственные этим философским подходам, оскорбляют общественность. Они воспринимаются как бесчувственный ад ("ад — это другие", как писал Сартр), просто «коллективное» — если воспользоваться термином Юнга, термином, который описывает жестокость условий существования советских крестьян или чуму и мух Камю и Сартра лучше, чем он подходит человеческому обществу, где душа находится в зависимости от условий своего существования и получаемых благ. Конечно, Юнг и эти французские писатели смотрели на коллектив сверху вниз. Они только что прошли сквозь бедствия Второй мировой войны с ее массовыми ужасами, коллаборационистами, эсэсовцами и лагерями смерти. И все же Калигула, Аттила и Кортес появляются в любое время в любом месте, даже в присутствии магической фигуры Пентагона. В конечном счете "коллективное психическое" — не что иное, как общество. Это сама цивилизация, а не просто толпа, массы, безумная чернь. Вынуждая индивида и коллектив составлять антагонистическую пару, экзистенциализм превращает индивида в незнакомца в своем городе — таково экзистенциальное последствие отчуждения. У подобной изолированной самости смерть может воображаться только как нечто обнаженное и единичное, логически и онтологически отделенное от любого сообщества душ. Самоубийство — это ваше личное, частное дело. Оно терзает индивида в гамлетовском понимании. "Быть или не быть" должно стать главным вопросом каждого из нас, незнакомцев, как писал Сартр.

Однако если «душа» относится также и к душе мира, то, как писали алхимики, подобные Сендивогиусу и Парацельсу, большая часть души пребывает «вне» личности. Она принадлежит также и миру, за пределами вашей собственной компетенции. В таком случае решение о самоубийстве принадлежит не вам одному. Быть может, ваше тело и его жизнь находятся в ваших собственных руках, но ваша душа участвует в жизни мира. Вы можете быть единственным палачом, но можете ли вы быть единственным судьей?

Несколько лет тому назад, участвуя в широко распространенной критике психотерапии я сражался с ее чрезмерным индивидуализмом, ее пренебрежением к миру. "Почему бы не определить «самость» как интериоризацию общины?" — предлагал я. Почему бы не возвратить душе ее космологическую значимость, обеспокоенную состоянием окружающей среды и гражданства в связи с нашей индивидуальностью? Почему бы не пожаловать душе онтологический статус, столь необходимый и существенный для природы души?

В таком случае взаимоотношения между людьми, как и между людьми и неодушевленными объектами, строились бы на природных началах и более не рассматривались как внешние связи между отдельными, разделенными индивидами, заключенными в панцирь собственной кожи. Тогда мы бы больше не «создавали» взаимоотношения или не трудились бы над их «разработкой». Вместо этого мы бы осознавали, реализовывали и совершенствовали то, что уже было нам дано. Тогда психотерапия могла бы признать, что перенос просто демонстрирует эту врожденную и непреодолимую привязанность людей друг к другу. Как только мы постигнем, что это затруднительное положение является фундаментальным свойством души, мы неизбежно окажемся связанными вместе, вращая и скручивая нити своей судьбы с душами других. Другие впутаны в вашу смерть так же, как и вы в их смерти. Самоубийство становится делом общества.

Законы старой церкви запрещали хоронить тела самоубийц на общем кладбище. По-видимому, существовала вера в то, что самоубийство отсекало ваше тело и душу от души и тела общества. Самоубийство не только лишает вас жизни; оно лишает вас врожденных привязанностей к другим, разрезая нити, связывавшие вас с обществом. Отбирая у себя свою собственную жизнь, вы как бы утверждаете, что онтологически не были ни гражданином, ни членом общества, как если бы были абсолютно свободны от любого вида упорядоченного участия в делах общества.

И все же не сам акт самоубийства производит это отсечение. Его совершает мысль о том, что моя душа принадлежит мне, а потому и моя смерть принадлежит только мне. Я могу делать со своей смертью все, что мне захочется. Я могу покончить со своей жизнью, когда, как и где пожелаю. Я полностью являюсь принадлежащим самому себе существом, полностью самоопределяющимся, свободным от принципа принуждения, подавляющего каждое человеческое существо, — неуверенности в неизбежности смерти. Я больше не являюсь подданным Смерти, ожидающим ее воли выбрать, когда, как и где она появится. Я забрал свою смерть из рук Смерти. Самоубийство становится абсолютным правом. Я — мой собственный избавитель: "Смерть — вот где твоя победа…" (Первое послание к коринфянам, 15:55). Вот апофеоз индивидуализма.

Высказывания такого рода помогают объяснить реакцию общества против тех, кто предпринимает попытки самоубийства. К этим людям не относятся с симпатией ни семья, ни друзья, ни врачи; скорее, их воспринимают со злостью и отвращением. Прежде чем проникнуться сочувствием к затруднительному положению человека или к его боли, которые могли вызвать эту попытку, мы проклинаем их. Мы считаем себя незаслуженно оскорбленными, мы негодуем, обвиняем. Я охотно верю, что все это — весьма здравый отклик, указывающий на устойчивый уровень психического, который все мы разделяем, и его можно называть архетипическим человеколюбием. Мы и в самом деле — общественные животные, имеющие при этом индивидуальные судьбы. Нечто настаивает на том, что мы принадлежим более обширной душе, а не только самим себе.

Итак, этот постскриптум должен был бы размежевать самоубийство и индивидуализм. Я хочу сохранить саму мистерию, пронизывающую эту книгу, но теперь отразить эту мистерию в зеркале более обширной души, роль которой во Вселенной гораздо важнее, чем моя жизнь; может быть, она больше самой жизни. Это участие столь велико, что границы души обнаружить невозможно (Гераклит). Так как границы anima mundi очертить невозможно, я не могу логически или морально оправдать собственное самоубийство как призыв своей свободной автономной самости. Принципиальными противоположностями являются не жизнь и душа, а душа и саморазрушающая свобода индивидуальности.

Споры, разгоревшиеся вокруг доктора Кеворкяна, [32] Доктор Джек Кеворкян, или, как его называют масс-медиа, "доктор Смерть", — американский врач, публично признавший, что помогал неизлечимым больным самостоятельно уйти из жизни. На его счету несколько десятков таких больных. В настоящий момент находится в тюрьме по приговору американского суда. (Примечание переводчика.) помогающего в осуществлении самоубийства, вновь поднимают древний вопрос: кому принадлежит душа? Если она моя, то, конечно, я имею «право» поехать в Мичиган, и доктор Кеворкян поможет мне умереть. Если душа является принадлежностью более обширной сферы, ныне незаконно захваченной светским государством и подчиняющейся его законодательству, то мое решение и его помощь оказываются вне закона. Кеворкян представляет героическую позицию свободного, самоопределяющегося индивида, государство — догматическую и подавляющую власть коллектива.